Доктор Лиза: о жизни, о смерти, о любви

Он делит, скорее всего, непроизвольно, больных на ЕГО и МОИХ.

По стечению обстоятельств ЕГО — это интеллигенты, сохранные, хорошо образованные, влюблённые, романтические.

Вы догадались, кто остался. Да, это МОИ.

Звонит.

- ВАШ поступил.

- Бомж?

— Нет, но почти.

- Кладём?

- Это ответ?

- Что-нибудь еще у тебя?

- Конечно. Хоронить его будем мы. Ну, Вы... В общем, Вы меня поняли.

- Пусть пока поживет.

- Я предупредил.

- Я поняла.

- А к нам когда?

— Скоро. Если смогу.

- С. не хочет умирать без Вас.

- Я постараюсь.

«Приходили к одному из ВАШИХ. Вынужден был сторожить около комнаты для родственников, чтобы все не выпили и не украли».

«ВАШ, ну из тюрьмы который...»

«ВАШ выпил почти все в баре».

«Ну этот, из ВАШИХ», — говоря это, он по-особенному смотрит на меня.

Я привыкла.

36 лет. Щитовидная железа с метастазами в кости и легкие.

- Я встану. Да?

Он всегда говорил «встану», слова «поправиться» я не слышала.

— Мне надо встать.

И так каждый день.

Мне казалось, он не верил, что сможет встать. А иногда казалось, что он искренне верил, что встанет и пойдет.

Он не сломался. Сломалась я.

Переслала все стекла и последние тогда снимки в штаты. Второй доктор махнул рукой, сказав, что спорить со мной бесполезно. Я согласилась.

В Киеве — полночь, четыре часа дня в Нью-Йорке. Звонок.

- Элизабет, мы получили снимки твоего пациента.

Пауза. Я уже знала, что стоит за этим молчанием. И все-таки.

— Может, попробуем? Ну хоть в протокол какой-нибудь получится включить?

— Ты сама видела результаты КТ?

— Доктор Р., ты вел таких больных. И мы знаем, что бывают ошибки.

— Ответь на мой вопрос.

И тут я заплакала. На всю кухню, разбудив мужа, который выскочил из спальни и вместо привычного: «Тебе такси вызывать или за тобой приедут?» — встал около меня и молчал. А я плакала, перевернув телефонную трубку микрофоном вверх, и не могла остановиться.

— Элизабет, тебе надо или отдохнуть, или... Я не знаю, что еще сказать.

- Спасибо за твое время.

— Там практически нет легких.

— Да. Спокойной ночи.

— У нас день. Рад был тебя слышать.

— Я тоже. Пока.

— Пока. И поезжай куда-нибудь в выходные, хорошо?

Я что-то ответила и залилась злыми слезами. Надолго. Муж спросил, в чем дело. Я не смогла объяснить, в чем дело. Он ушел спать, тихо закрыв за собой дверь.

Я давно уже не плачу, а снимки и стекла пересылаю довольно редко, да и проще это стало делать, чем пять лет назад.

Он был из первых моих больных в Киеве. У нас еще не было палат. Да и ничего не было.

Святошино — место, которое обслуживает хоспис. Полно пятиэтажных панельных домов желтого цвета. Там грязные подъезды и неистребимый запах, замешанный на моче и кислой капусте. На пятом этаже жил Серега. Еще его звали Серьгой. Тридцатилетний парень, жена бросила, с дочкой видится раз в три недели. Они боялись заразиться от него. Раком. Об этом мне сказала мать Сереги на кухне. Плакала. Просила взять куда-нибудь в больницу, потому что характер у него стал невыносимым. Он был зол на весь мир, на здоровых и благополучных, на женщин, включая мать, на друзей, которые не приходили. Оттого, что он откашливал мокроту с плохим запахом. Он не мылся и не брился много дней.

Ел, как едят бомжи иногда, складывая первое и второе в одну тарелку сразу.

В его комнате была одна икона. Николая Чудотворца. Когда я вошла в первый раз, он эту икону демонстративно повернул к стене. Я нарушила его пространство. Он не собирался делить его со мной.

Диван, относительно чистое белье, три одеяла — он мёрз всё время. Табуретка с тарелкой и стаканом воды. Пепельница с водой на дне и тремя размокшими окурками. Поллитровая банка с кровавой мокротой на дне.

На полу — вытертый ковер. На стене — ковер целый. Мать подарила на свадьбу. Три журнала. Пачка газет с кроссвордами.

Под диваном — бутылки из под вина.

«Я пью по стакану, когда болит сильно».

Это было его «здравствуйте».

— И помогает?

— Нет, не помогает. Вы кто вообще?

— Я доктор.

— А... А у нас денег нет больше. Мать последнее отдала. А еще я алименты плачу. Дочке. Так что говорить нам не о чем.

— Бесплатно.

— Дожил, ***. Вы что, баптистка?

— Нет.

— Так чего надо?

— Я Вас осмотрю и попытаюсь помочь.

— А сдохнуть Вы мне не можете помочь? Мир — говно. Вы тоже. И я хочу этот высер мирской покинуть. Поможете?

— Нет.

— Тогда — в сад.

Он хрипло засмеялся и закашлялся надолго.

Сплюнул в банку и показал мне.

Взяла банку в руки - он вместе со мной заглянул в содержимое.

— А это кровь?

— Да.

— Херово.

Он сел, попробовал закурить, но передумал. Крутил в желтых пальцах сигарету и крошил табак на одеяло.

— Ну что, на ты? — спросил.

— Давай.

— Че делать-то надо? — обреченно так спросил, я даже интонации помню. Наверное, так спрашивают ментов или захватывающих в заложники.

— Ничего. Я сама. Дыши, как обычно, я послушаю.

Худой. Слева дыхание проводилось, справа — тишина. Правого легкого уже не было. Осмотрела. Все было очень плохо.

— И что скажешь?

— Давай обезболимся, и от кашля тебе найдем что-нибудь.

— Поможет?

— Да. Должно помочь.

— Врёшь.

— Почему?

— Все врут. И все ***.

Отрицать не имело смысла. Говорил он правду. Это я его обманывала.

Дала лекарства, вызвала на себя районного онколога, чтобы выписал ему обезболивающие.

— Я буду тебе звонить.

— Ага, будешь.

— И послезавтра я зайду снова. А ты или мама скажете, помогает или нет.

Он не ответил.

— До свидания, Серега.

В ответ - ни звука. Я пришла к нему через день. Он побрился и вымылся. Бутылка стояла на табуретке. Банка с мокротой была прикрыта салфеткой.

— Здравствуй, Сергей.

— Ты не бросай меня.

— Не брошу.

— И сестры, телки твои, пусть приходят.

— Хорошо.

— Только не бросай меня.

Лет 40, если верить справке. Без ступни — отморозил. Карие глаза, длинные вьющиеся волосы. Говорит быстро, как будто спешит куда — то.

— Душа у меня есть, Петровна, бродячая она у меня.

— Болит где?

Смотрит, как будто я спросила его, как пройти в библиотеку.

— Че болит-то? Душа и болит.

— Как ты спал?

— ААА. Петь хотелось. Гитара где моя?

— У друзей твоих.

— Ладно. Смотреть будешь?

— Нет. Вчера посмотрела.

— Правильный расклад.

Он говорит руками. Не знаю с чем сравнить, это не язык глухонемого, это не так, как говорят итальянцы. Это танец рук.

Выставляет два пальца на смуглой ладони — указательный и средний, сложены вместе, и дирижирует свои речи.

По горлу провел — отведя худой локоть резко вверх — так болело вчера.

— А сейчас?

Поднимает обе ладони на меня — как щит — не болит значит. И головой качает.

— Гришка, какой же ты... Ты кто по профессии?

— Артист.

— Я так и подумала.

Важно кивает. Не обидела. Они это ценят.

— Пьешь?

Руки сжал в два кулака, голову втянул в плечи, глаза прищурил.

— Бывает. Я ж артист. И я живой.

— Сбежишь?

Виновато смотрит прямо в глаза, встряхивает волнистой гривой волос.

— Шампуня нет.

— Да ладно тебе, ты мылся вчера пять раз.

— Детский не возьму, а тот, что дали, твой наверное, духами пахнет, — морщит нос и подмигивает.

И снова руками - жесты, уследить трудно, не знаешь, слушать или смотреть на него.

Входит Лёлик, доктор.

— Григорий, как дела?

Руки на коленях, голова в пол.

— Плохо.

Я отошла к окну, наблюдаю за ними.

— И что?

— Значит, так, - он пронзает доктора взглядом. — Пива не дали, а обещали, и тапок жмет.

При этом взгляд опускается на ботинки доктора.

— Гриша, — не выдерживаю я, — дадим тебе новые тапки.

— Ботинок.

— Хорошо.

Он ходит на одном костыле, двумя не пользуется, не хочет.

Сбежит. Точно знаю.

Совсем пожилая пара. Ему — около 80.

Видела сегодня утром мельком. Она — больна. Он - все время рядом с ней, что-то говорит, поправляет.

— Она давно лежит?

— С 12 мая.

— А... Как Вы справлялись с уходом за ней дома? Один?

— Да.

— А в туалет?

— Я носил её на руках.

— Просьбы?

— Спасибо, все хорошо.

— Претензии?

— Нет, спасибо.

Из разговоров с Павелецкими:

Руфина.

— Не пей, а ?

— Немного. И от тоски. Лиз...

— А тоска отчего?

— Ты вот скажешь, что бездомная. Да? А я тоскую оттого, что любила. Знаешь кого?

— Кого?

— Ничтожество. Полное ничтожество. Бомжевать не беда. Любить ничто — страшно.

Вася.

— Лиза, тут искали одного, а он умер. Я пожалел их (родственников) и сказал, что он в больнице. А он умер. Умер.

— А теперь что?

— Пусть ищут дальше. Потому что не найдут. А думать будут, что он жив. Я правильно сделал?

Я не перестаю удивляться тому, как бездомные поддерживают друг друга.

У них свои разделения. Слепые — ведут слепых. Больные распределены и закреплены между более сильными.

В прошлую среду Миша, бездомный, подрабатывающий на стройке, стоял три часа под дождем.

Он просил за Василия, который лежал на базе.

— Лиза, у Васьки шланг выпал из руки.

— Какой шланг?

— Тот, который вы поставили в прошлый раз.

Речь шла о дренаже.

— Миша, не стой, здесь холодно, мы закончим и придем.

Вася лежит на «базе» — заброшенной стройке в запутанных улицах Павелецкого. «За зеленым забором».

— Нет, я подожду.

— Нет, иди. Не стой.

— Ему совсем плохо. Я не уйду.

Галка, живущая на вокзале, с сыном подошла, когда уже совсем стемнело.

— Доктор Лиза! Мы нашли слабого. Он в третьем подъезде. Жалко нам его. Он голый и ничего не понимает.

С Петровичем идем в третий подъезд. На полу, в углу у стены пустого зала сидит человек.

Из одежды на нём только дубленка. Видно расцарапанное до крови тело. Он смотрит в стену и повторяет какие-то слова, непонятные нам.

Судя по всему, это психически больной человек, совершенно не адаптированный к жизни вообще, не просто на улице.

— Зовут как?- спрашивает Петрович.

— Как тебя зовут? — повторяю я.

— Попить мне дайте. Я пить хочу.

Он распахивает свой тулуп и тихо разговаривает сам с собой.

Скорее всего, его выписали из психиатрической больницы и оставили на улице.

Мы ничего не можем для него сделать.

Петрович купил ему попить. Возвращаемся к машине.

Галка ждёт рядом.

— Видели?

— Галка, как его зовут?

— Дон Кихот, — серьезно ответила мне она.

Я писала истории болезни, когда позвонили из поликлиники и попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома.

Девочку на «скорой» привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу.

Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка. Ангел.

Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Ни слова. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома.

Приезжал вечерами отец – черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, он уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.

В течение следующей недели мы немного привыкли к друг другу и потихоньку разговорились.

Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла денег на операцию в Германии. От этой операции её отговаривали врачи – украинские нейрохирурги, но «организация» сказала, что это от зависти, и потому что в Украине таких операций не делают. Девочку отправили на лечение в Мюнхен. Автобусом. Ехали полтора дня.

Немецкий доктор, посмотрев снимки, в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Локализация и размер опухоли были такими, что никакими способами, ни гамма–ножом, ни другими многообещающими методами извлечь было нельзя. Мать спросила, зачем она приехала. Он не ответил. Благотворители также развели руками – не знали... Прошло два дня.

Наташа ослепла и перестала говорить. Правая ручка и ножка повисли плетью, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на Родину. От мэрии предоставили билет на самолет до Киева. Благотворители так и не появились.

«Когда самолет поднялся над городом и пролетал над большим полем, я хотела одного – чтобы всё это кончилось. Мне так хотелось, чтобы этот самолет упал и мы с Наташей умерли вместе. Но мы не упали. Теперь мы здесь».

«Муж – Володя – порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите Вашего батюшку не заходить к нам».

Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами.

«Объясните мне одно, зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?»

Он даже не говорил – он рычал. Медсестры его боялись.

Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы.

Он, как всегда, сел около кровати и взял её ручку в свою.

Когда стал меняться характер дыхания, отец заметался по палате, срывая с себя галстук и разрывая в кровь пальцы своих рук. Мать сидела не шевелясь.

Сестры испуганно позвали меня с другим доктором.

Владимир спросил: «Это всё?»

Таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли.

Пересилив себя, сказала: «Пока нет. Но Наташа умирает».

«А мне что надо делать?» — прохрипел он. Мать закрыла лицо руками.

Я спросила, не хотят ли они взять Наташу на руки.

Потеплевшим голосом он спросил: «А можно?»

Усадила их на диван и передала им ребенка.

Они держали её последние десять минут. Мне казалось бесконечностью слушать её хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец.

Это он сообщил, когда девочка перестала дышать: «Всё. Она ушла».

«Разрешите мне подержать её ещё». Они долго сидели, держа в руках девочку.

Потом осторожно переложил её в кроватку, поцеловал.

– Я не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела.

– Вы пойдите в магазин и купите ей сейчас.

– Пойду. Простите меня, ладно.

– Это Вы нас простите.

– Доктор, а дальше что?

Я не нашла, что ответить.

Они звонили мне по очереди. Два врача с более чем тридцатилетним стажем.

— Вы поймите, мне её по-человечески жалко. Ей только 22 года. Мне нечем ей помочь. В онкологической клинике ее осмотрели в приемном покое и отправили обратно.

— Это не профильная больная для нашей клиники. Она слабеет на глазах. Ей всего 22 года. Вы приедете?

Два пожилых врача пытались положить на обследование больную. Им отказывали. Даже с пресловутым розовым талоном, который они для неё получили.

Больная, похоже, онкологическая. Подтверждения диагноза нет. Есть только клинические данные. Которых недостаточно для того, чтобы перевести больную в другую больницу, провести лечение или отказаться от него.

Причина — больная не имеет определенного места жительства. И документов у неё нет.

В палате она лежит одна. Выглядит лет на 16. Жила с матерью и отчимом. Ушла из дома четыре года назад. Родители сильно пьют. Оба.

На подоконнике — лак для ногтей и кружка с холодным чаем.

— Ты хочешь чего-нибудь?

— А зачем хотеть? Ко мне никто не придет. Я и не хочу.

Из разговора с врачом:

— Я пытался сам купить ей фруктов, она отказывается.

Женщина с очень непростой судьбой, далеко не ангел, потерянная и никому ненужная в этом мире.

Никому. Кроме этих двух пожилых врачей, которые хотят бороться за её жизнь. Бесплатно. Отдавая своё.

Когда мы уходили, больная закрыла глаза плоскими ладошками и заплакала. Тихо совсем.

— Вы не заберете меня в другую больницу? Я здесь лежу с другой болезнью. Мне, наверное, в другую больницу надо. Не заберете... У меня документов нету.

Последняя среда была безумной. Голодных — около 40 человек. С Петровичем пополам промыли и перевязали неизвестное количество ран неизвестных людей.

— Дайте что-нибудь, живот болит очень.

— Отправьте меня домой. Я больше не могу.

— Все ***.

— Домой отправьте.

— Есть хочется очень.

— Почему не дают добавки?

— Живот и у меня болит. Ему дали, а мне нет.

— В Пензу отправьте...

— Саша, поправь мне маску.

— Моемся, Петровна. Меняем перчатки. Мы все в гною.

— Петрович, меня не вскрывать. Ладно?

— А мой прах — над океаном развеять.

— Вы мои мама и папа.

— Саша, снова маска слетела, поправь.

-Перчатки порвались.

— *** мир, и вы все тоже. У меня пять ходок.

— Петрович, я упаду сейчас.

— Что сделать?

— Менты отобрали паспорт.

— У меня нога болит, я из Узбекистана. Отправьте домой.

— Заклейте глаз покрасивее. Люди смотрят.

— Моемся. Петрович. Меняем всё.

— Да дайте же от живота что-нибудь.

— Где Руслан?

— У Вас мобильный звонит не переставая.

— Саша, фартук завяжи на мне.

— Пеленки кончаются.

— Там девочка ходить не может, к ней надо идти.

— Фунтика не видели?

— Тебя били?

— Писаешь кровью?

— У меня туберкулёз.

— Не бойся, С.

— Пожалуйста, по очереди.

— Его не лечите. Он наркоман.

— Я первым стоял.

— А я не поел.

— Отправьте меня.

— А я дождусь, когда вы сможете поговорить.

— По одному подходите.

— Ты ***.

— Сам такой.

— Отправьте меня домой.

— Я не ***, я влюбчивая.

— Он меня душил.

— Колька пропал.

— Тот, с опухолью на шее, наверное, умер где-то...

— В больницу тебе надо.

— Домой отправьте.

-Бооооольно!

— Я не ел.

— Ноги опухли, ходить не могу.

— Дайте посидеть в машине.

— Рвёт меня. Помогите.

— Руку ударил. Смотрите, как сильно.

— По одному, один к Петровичу, второй ко мне. Не все сразу.

— Мне больше всех плохо.

— А меня из больницы выгнали.

-Я ударился головой.

— Мне сломали челюсть.

— Памперсы дайте, пожалуйста.

— Где Танька?

— Кушать не осталось?

— Домой отправьте.

— Положите в больницу, умоляю.

— Да где же Колька?

— Не знаю.

Не знаю.

Сегодня, на редкий случай, хватило еды. Все, кто хотел, получили добавку. Не хватило только опоздавшим.

Мой младший сын, решивший помочь на вокзале, был подвергнут допросу полуслепой Надюши, которая испугала его криком: «Да где моя Лиза?»

— Вот она, за помойкой сидит, — ответил он. - Ваша Лиза. Моя мама.

Опять до последнего бинта.

Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев.

До поступления в лечении их детей испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.

Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами – направление в хоспис.

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.

Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.

Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда их дети были маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенки, как будто качают ребенка на руках.

С маленькими они слиты настолько воедино, что говорят: «Мы поели, поспали, пописали...»

«Не плачь, мама!» Или: «Не плачьте, мамо!»

Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают слезы и больше при детях не плачут.

Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.

После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.

Я помню одну мать, чей сын умер, и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие.

Она написала под диктовку слова «прошу не вскрывать тело моего сына» и сказала:

– Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу...

Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.

Подписывают сзади – Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря.

Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память их детей. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено. . .

Не плачь.

Потому что ничего не кончается. И даже когда нет рядом рук, поднимающих тебя, упавшего, не плачь. Не будет рук — будет веточка, за которую можно удержаться.

Встань и иди дальше. Ты сможешь. И не думай о завтра. Завтра и так будет, думаем мы о нём или нет.

Не кори, не ищи виновных, в конце концов во всём виноваты мы сами — так или иначе. Я не верю в то, что всё — к лучшему. Достаточно просто верить. Что так надо. А к чему — может и поймём когда-нибудь. Если поймём.

Да. Не повторится многое. Но оно было. И оно — наше. И нашим останется. Слезами ли, счастьем, болью, с которой жить. Но — нашим.

Жалей. Не о прошлом, не о несбывшемся, жалей тех, кому, видит Бог, много хуже чем тебе.

И прости. Всех тех, кто обидел, предал, оскорбил - так много чего можно написать, кто кому сделал плохого. Это вечная борьба добра и зла. И кто делал то или другое - по сути не разобрать. У каждого своя правда.

Только не плачь. И ничего не бойся. Иди и делай. И всё — получится.

doctor-liza.livejournal.com

Ты можешь помочь:

Фото: Persona Stars, Михаил Соколов/ТАСС, ТАСС