О мужской и женской религиозности
Собирался я написать что-нибудь невинное, о том, скажем, как изменилась семейная манера проводить отпуск, но эпоха диктует новую тему: я решил сегодня поговорить о том, как трансформировалась мужская и женская религиозность.
Она и всегда различалась – женщина больше доверяет Богу, и это, как писал Синявский в «Мыслях врасплох», оптимальная вера: идти за творцом, как собака за хозяином. Мужчина же больше рефлексирует, раздумывает, а то и спорит. Мы знаем множество мужчин-еретиков, но ничтожно мало женщин-еретичек, а женское богоборчество нам вообще почти неведомо. В этом смысле перемены разительны, поскольку, как предупреждал еще Добролюбов в «Луче света», самый бурный протест вырывается из самой слабой груди: в наше время женская эмансипация затронула решительно все сферы – и в том числе сферу веры.
Самое интересное, что сегодня на почве общей феминизации мужчин доверие как единственный способ верить почти вытеснило традиционную мужскую религиозность, всегда сомневающуюся, всегда ищущую диалог. Говорю, понятное дело, только о христианстве, поскольку с представителями остальных конфессий почти не знаком. Мужчины, по крайней мере в восемнадцатом и девятнадцатом столетии, когда в России появилась философия, не считали зазорным «размышлять о Божием величии», как понимал задачу поэзии Ломоносов. Они задавали вопросы и осмеливались даже выдумывать ответы.
Образ же идеальной религиозной женщины нарисовал Толстой в «Отце Сергии»: она не только не задумывается, не спрашивает, она в сущности даже и не знает, что верит. У нее это на уровне инстинкта, а только инстинкт, как полагал Толстой и многие, многие иные, и есть единственно верный советчик в таких вопросах. «Душа по природе христианка» – вот и соответствуй этой природе и не ищи лишнего. Но с крушением образа кроткой русской женщины с ее религиозностью начало твориться нечто странное: прямо скажем, она досталась современному мужчине, который по большей части верует, вообще не задумываясь, и видит в Господе либо владельца крупнейшей лотереи, либо главпахана, вера в которого способствует фарту в делах.
Правда, в свое оправдание мы можем привести как минимум два довода: во-первых, мыслящую часть российских мужчин уничтожили две войны и две революции, а выживших добил большой криминальный передел. А когда советская власть, при всех своих пороках, всерьез озаботилась просвещением народа – это просвещение исключало религиозную мысль, не предполагало веры вообще, загоняло ее в глубокое подполье, где с ней тоже ничего особенного не происходило. Русское богословие, как и русская философия в целом, едва начавшись, закончились – и скорее трагически, нежели триумфально.
Второй аргумент еще серьезнее, и я примерно понимаю, почему он вызовет наибольшее количество возражений: после такой истории, как русская, особенно в ХХ веке, вопрос о том, каким образом Господь все это попускает, нуждается в серьезнейшем переосмыслении. Нужен глобальный мировоззренческий скачок, чтобы сказать: он ничего этого не попускает, и для борьбы со «всем этим» мы и созданы. Мы участники, а не зрители исторического процесса. Но как раз после ХХ века в России начисто утрачен навык этого участия: оно слишком дорого обходится. Вера без дел мертва, но чем они кончаются, нам отлично показала сначала советская власть, а потом постсоветский хаос. Действенная и умная вера в сегодняшней России – удел единиц, которым либо повезло, и реальность их не так сильно коснулась, либо они обладают в самом деле железными нервами. Деградация российских мужчин в целом привела к тому, что они стали слишком многое терпеть. Политическая и бытовая их пассивность беспрецедентны, презрение ко всему благородному и недоверие ко всему чистому – исключительны даже на фоне нынешней Европы. Чтобы верить, надо видеть в себе орудие и подобие Божье, а с этим у россиян, и прежде всего у мужской части, серьезные проблемы.