Такие наши годы: что мы пережили в «девяностые» – и почему не нужно бояться перемен

Я родилась в семидесятом. Мое будущее было прозрачным и чистым, как капля березового сока. Я знала, что будет так и не иначе. Ну, может быть что-то незначительное в вышеописанной идиллии поменяется, но в целом... Дача, квартира, «Волга», муж, дети, внуки, горшки с геранями на широких подоконниках. Сценарий меня был предусмотрен, прописан, продуман от и до моими родителями, и они делали всё, чтобы этот сценарий случился. Я особо и не перечила. В десятом классе протестно попробовала заявить, что мечтаю о театральном. Потом сообщила, что хочу в пед на младшие классы. Потом – что мне не близка литература и иностранные языки, но близка химия и биология. Но меня довольно быстро и умело переубедили, направив туда, куда и положено было быть направленной будущей жене дипломата. В иняз. И всё вплоть до четвертого курса было четко по плану.

А потом случился Горбачев, перестройка... и грянули буйные, шумные, кабацкие, айнане-раззудись-плечо-девяностые. Мое будущее в одну секунду скомкалось, свернулось, вылетело в окно поезда Ленинград-Москва вместе с пустой пачкой из-под сигарет More – были когда-то такие сигареты, длинные, коричневые, превращающие студентку филфака из ногастой глазастой дурочки с плохим английским в диву.

Смешные были мы. Юные. Открытые и наивные.

— Я сниму тебя в кино. В главной роли, – шептал мне на ухо распаленный лысый и сильно не молодой уже сосед по купе, шаря по моему одеялу. – Я режиссер. Я всех на Мосфильме знаю. Будешь звездой.

— Дядя, я проводницу сейчас позову. Отстаньте...

— Звездой будешь. Клянусь.

— Пошел ты... – первый раз в жизни выругалась я.

Дядя, крякнув огорченно, отстал.

Спрашивают часто: «Как вы тогда жили? Как выжили»? Слушайте, ну мне был двадцать один год. Я не выживала – просто жила. Сценарий с мужем-дипломатом и геранью на подоконниках никогда не был моим, я по нему и не тосковала. Мне выдали целый огромный новый мир – мир дикий, странный, опасный и прекрасный, как фронтир. Хотя почему как? Он и был фронтир – новые горизонты, новые возможности, новые территории.

Сейчас принято ругать те годы и ту страну, вспоминают обычно дурное – бандитов в малиновых клифтах, ошеломляющую нищету, унизительную, страшную. Вспоминают, как недоедали, как латали старую одежду, как закладывали протерые подошвы туфель картонкой – я тоже закладывала, картонка быстро протиралась, размокала, прилипала к голой ступне. Вспоминают, как вместо денег зарплату выдавали бартером. И хорошо было тому, кто работал в пищевой промышленности. А у кого-то квартиры превращались в склады утюгов, банок, гвоздей, матрацев. Доценты, профессора и врачи торговали чем попало на рынке, кто-то обзавелся сумками в клетку и гонял в Польшу и Турцию за барахлом... Смелые таксовали. Самые смелые шли в «бизнес».

«Бизнес» тогда был не для слабых духом. И слово «фирма» означало что угодно, но не тихий офис с утренним кофе и обеденным смузи. «Я работаю на фирме» – и все почтительно замирали. «У меня своя фирма» – все замирали еще почтительнее, в благоговении, восторге и священном ужасе.

У меня был приятель, сумевший организовать не просто фирму – целый холдинг. С собственным банком. Банк назывался «Возрождение», но это не то «Возрождение». Просто тогда все банки назывались чем-то таким... мощным, громким, солидным. Я работала в одной из «фирм» переводчицей, но переводить было нечего. Просто приятелю нравилось говорить: «Это моя переводчица». Платил он щедро, не приставал, чего же боле?

Кроме холдинга, у приятеля была барсетка, которую он носил на животе под рубашкой и малиновым пиджаком. В барсетке лежали деньги, очень много наличных в долларах. Напившись коньяку в кооперативном кафе, он снимал сперва пиджак, потом рубашку, открывал барсетку и кричал: «Идите сюда. Смотрите. Смотрите на меня. Говорите, кому что нужно, я сегодня добрый». На его полном веснушчатом животе прям рядом с открытой барсеткой болтался пистолет.

Помню, один официант не побоялся. Подошел:

— Мне на машину надо, Павел Викторович. Машину хочу.

— На, держи, – пачка купюр полетела в официанта.

Тот ее ловко поймал и моментально ретировался. Больше официанта того мы не видели. Но это не потому, что с ним что-то случилось, просто он разумно свалил с деньгами. Надеюсь, купил машину.

Однажды Павел Викторович отдал всю барсетку мне. Целиком:

— Я пьяный. А когда я пьяный, я дурной. Забери и не отдавай мне, даже если я буду требовать. Юре отдашь.

— Хорошо, – сказала я. И взяла барсетку. Я ничего не боялась. Всё вокруг было настолько пропитано духом безумия, что страху не осталось места.

— Деньги. Отдай мне мои деньги! – кричал он, багровея и теребя под пиджаком не то кобуру, не то еще что.

— Не отдам! – спокойно и уверенно говорила я.

— Мои деньги! Кому сказал...

Деньги я отдала приехавшему за ним водителю (по совместительству охраннику) Юре, причем Павел Викторович этот процесс видел и зафиксировал. Наутро планировалась сделка, наличные были необходимы.

В семь утра в мою квартиру вломился Павел Викторович. То есть он позвонил в дверь, но тут же начал в нее биться, как кабан с тяжкого похмелья, так что глагол «вломиться» не фигура речи.

— Где мои деньги? Куда ты их дела?

Вот тут у меня ноги стали мягонькие, а живот тепленький. Потому что доказать было ничего нельзя. А Юра – а где тот Юра? Кто его знает. И кто знает, где барсетка?

— Я Юре отдала, как ты велел... Вчера же при тебе отдала, – пискнула я.

— Ты что врешь? Где деньги? Ничего ты не отдавала! Юра-а-а....

В дверях появился Юра с лицом и повадками ксеноморфа. Очень быстрый, очень непредсказуемый и очень тупой шкаф.

— Не отдавала, Павел Викторович. Я что вам врать буду? Так и уехала на такси с барсеткой в руках.

— Ты че? Развести меня вздумала?

— Ой... Как как? Я же... Я... Вот я же там, ты тут. Мы там...

— Ахахахахахахахахаа, – согнулся в корчах Павел Викторович. – Аххахаахаха. В штаны не наложила? Глянь, Юр. Не наложила?

- Ахахахаха, – заржал Юра, не изменившись при этом в лице. – Здорово пошутили.

— Алле-гоп, – Павел Викторович взмахнул рукой и в дверь внесли гигантский букет белых роз, ящик шампанского и что-то еще из еды. – Мы подписали договор! Празднуем!

— Ура. Поздравляю, – выдавила я. – Хотя в голове крутились другие слова и выражения.

На следующий день я уволилась. Павел Викторович даже обиделся. Не понял почему.

Кстати, я его видела потом еще один раз, лет через семь. Он торговал на Горбушке какими-то розетками и дисками с Аллегровой. Я прошла мимо, сделав вид, что не заметила. Думаю, он был мне за это благодарен.

Не знаю, почему именно эту историю я вспомнила. Их у меня тысячи – странных, уродливых, пугающих зарисовок из девяностых. И эта не самая яркая.

Просто, наверное, хотела пояснить, что то время есть за что ругать и ненавидеть. Вульгарное, пошлое, беспринципное, шальное время. Но это была моя юность, и ее не вынуть из меня.

Бравада «выжили в девяностые, выдержим и теперь», которая, случись что, лезет из нас неудержимо, она не лихая на самом деле. В ней много горечи и страха, что опять и снова нас швырнет в турбулентность, только нам уже не по двадцать лет, но по пятьдесят.

Моим родителям в девяностые было где-то по сорок пять – и как раз у них тогда сломалось всё. Их прошлое превратилось в пыль, их достижения обесценились, их знания и опыт оказались ненужными, их планы обрушились, их мечты... ничего не осталось от их мечты, ни рожек, ни ножек, ни светлого будущего.

Я помню, как приходила с работы (как раз после Павла Викторовича и его холдинга я устроилась на «фирму» по производству моющих средств аж целым менеджером), а родители и их друзья сидели на кухне и что-то пытались придумать. Мама потеряла работу, папа преподавал в Академии, подрабатывал частными уроками, таксовал... Но этого трагически не хватало. И вот отец с друзьями всё думали, какой же сделать им «бизнес», чтобы не провалиться в бездну нищеты, чтобы не остаться за бортом, чтобы не раствориться, не стать никем. Но у них ничего не получалось. Они были безнадежно стары мозгами и несовременны честью своей и совестью (тут должен быть грустный, очень грустный смайл).

Потом, уже ближе к нулевому, когда безумие рассосалось и что-то начало налаживаться, все папины и мамины друзья, да и они сами, нашли себя. Кто-то открыл частную школу, кто-то турагентство, кто-то страховую компанию. Кто-то просто устроился на крепкую работу. Папа остался преподавать. Потом ушел в экономическую безопасность. Навыки, знания, умение работать никуда не делись и оказались востребованы.

Но это потом.

А вот в те самые первые смутные годы им пришлось очень нелегко. Дело было даже не в том, что денег не хватало, а уровень жизни свалился в тартарары. Дело было во внезапной никчемности. Еще недавно значимые, уважаемые, добившиеся всего, они стали никому вообще не нужны. Просто не нужны. И смешны. И бесполезны. Как гусиные перья против шариковых ручек.

Мы много тогда с папой разговаривали. Я, конечно, изрядно наглела, потому что зарплата в долларах, новый мир, «тебе не понять». Но всё равно старалась родителей беречь.

— Я тревожусь за тебя, – сказала я как-то, найдя его ночью на кухне за рюмкой коньяка. Отец пил только в компании и только на праздники.

— Не тревожься. Времена меняются. Эпохи проходят. Пройдет и эта. Но человек остается собой. Ты когда-нибудь видела, что я не справлялся? Чтоб сдавался?

— Нет.

— Ну вот и иди спать. Завтра тебе на фирму работать. А мне таксовать.

Утро вечера мудренее.

PS. Я, кстати, верю, что в одной из реальностей я замужем за дипломатом.