Очень страшные истории: «То, что живет в подвале», Анастасия Шалункова

— Ника, ты где? — спросила мать. Голос был словно хамелеон. Одновременно ласковый и раздраженный. И я никогда не знала, в какую сторону качнется маятник маминого настроения.

Я не ответила. Тянула время.

— Ты где, я спрашиваю? — через благостные интонации прорывались нотки злости.

— Гуляю.

— Где? С кем?

— С друзьями, — солгала я, — пьем в баре.

Ложь. В лесопарке я была совсем одна.

— Что за друзья? — продолжился допрос. — Когда обратно?

— Думаю, поздно.

Снова ложь. Я хотела пойти домой минут через двадцать, запереться в комнате и делать вид, что работаю. Имитировать бурную деятельность в тишине деревенского дома, пока из подвала доносится невнятное мычание.

— Когда? — напряжение в голосе нарастало. — И ты не ответила, с кем ты.

— Мам, я не люблю, когда меня допрашивают.

Она закричала, обвиняя в неблагодарности и черствости. В нашей ситуации, говорила мать, все члены семьи должны быть заодно. Ведь я запуталась. Я была неправа. Так она проявляла заботу и материнскую любовь. А я этого не понимала.

— Это не допрос! Я хочу быть частью твоей жизни, Ника! — интонация изменилась быстрее, чем переобуваются диванные эксперты на ток-шоу. — Разве я многого прошу?

По моим щекам покатились слезы. Конечно, я полная эгоистка. Конечно, я думаю только о себе.

Мой психолог говорила, что в двадцать пять лет человек имеет право не отчитываться за свои поступки. Но не в моем случае.

Не в нашей семейной ситуации.

В знак протеста я задержалась еще на час. Вышла к соседнему коттеджному поселку и засела в пекарне, глядя, как снаружи веселятся старшеклассники.

Горькая зависть уколола меня.

У меня никогда не было ни компании, ни вечеринок, ни посиделок. У меня не было ничего, кроме темных вечеров в отчем доме.

И того, что живет в подвале.

«Мам, можно мне позвать друзей»

«Нет! И не смей больше просить!»

«Мам, можно мне пойти к подруге с ночевкой?»

«Нет, мы тебя заберем через час».

И так раз за разом, год за годом. Поехать на экскурсию с классом – нельзя, остаться на продленке – нельзя, поехать в летний лагерь — нет. Нет, нет, нет. Словно о стену головой бьешься. И теперь, когда мне уже далеко не двенадцать, когда я окончила институт и нашла хорошую удаленную работу, ничего не изменилось.

Быть дома в десять. Нужно прийти позже — приведи очень веские основания. Если я куда-то шла, я должна была сказать куда и с кем. Нет, это не контроль. Это забота.

Я вернулась в девять сорок. Мама крепко спала на диване, но проснулась, стоило мне закрыть входную дверь.

Спросила, как прошел мой день. Не голодна ли я. И с кем гуляла.

Обижать мать мне не хотелось. Но я знала, что в эту заботу был одет всепоглощающий контроль. Кто платит за девку, тот ее и пляшет, кто кормит чудовище, тот его и дрессирует. Грубить нельзя. Отказаться тоже.

— Ты завтра дома?

— Дома, где же еще.

— Я уеду утром. Делай все как обычно. Если что, звони.

Я кивнула. Правила простые. В три часа, ни минутой позже, ни минутой раньше, подойти к двери в подвал. Открыть маленькую кошачью дверку. Просунуть тарелку. Закрыть на желтые рычажки. Позвонить в черный колокольчик размером с ладонь.

И бежать наверх, не оглядываясь.

В шесть спуститься снова. Забрать тарелку. Вымыть руками, в посудомоечную машинку не ставить.

В одиннадцать, если мать еще не вернется, снова спуститься. Сесть спиной к двери. И сидеть до полуночи. Можно читать или работать, в то время как из подвала несется едва уловимое мычание. Обычно я сразу погружалась в полудрему, пока ровно в полночь меня не будил звон черного колокольчика.

Совсем несложно. Как прием антидепрессантов. Сделал — и живи спокойно.

Главное, не задавать вопросов.

Я написала в чат подруге, что не смогу пойти в кино. Придумала отмазку, мол, заболела. Подруга ничего не спросила — знала, что не люблю допросы.

В одиннадцать вечера я спустилась на кухню за чаем. До слуха донеслось тихое мычание. Мама сидела спиной к двери в подвал. Ее глаза были плотно закрыты, а тело раскачивалось из стороны в сторону.

— Доброй ночи, мама, — сказала я.

Она меня не услышала. В часы ночного бдения она никогда ничего не слышала.

Я поднялась к себе. Закрыла комнату на ключ и упала ничком на кровать. Я жила тут с рождения, все двадцать пять лет. Лишь дважды не ночевала дома. Один раз была у родственников в Питере, второй — уехала на практику. Смогла убедить мать, что это нужно для диплома. Когда вернулась, пришлось брать академ, потому что за матерью требовался уход, как после обширного инсульта.

Больше никуда не ездила.

Раздался звон черного колокольчика, и в мозг вторглась мысль, которую я гнала от себя светлое время суток.

Я никогда отсюда не уеду. Я никогда не покину этот дом. Я никогда не буду жить.

Слезы душили, и, плача, я заснула.

Утром из зеркала на меня смотрело опухшее лицо, какое бывает у запойных пьяниц. Я приняла таблетки и села работать.

В три часа дня спустилась и вынула из нижнего ящика холодильника замотанную в фольгу тарелку. Забавно, я никогда не задумывалась, что именно мама ему готовит. Я принюхалась, но фольгу снять не решилась.

Спустилась в подвал к черной железной двери. Она была закрыта на десяток крепких шпингалетов. Без пяти три. Придется ждать. Я села на ступени, достала смартфон и увидела рекламную рассылку в почте.

«Ты можешь изменить свою жизнь! Сделай шаг сейчас»

Очередная студенческая программа. Это для других, для тех, у кого есть деньги и нет проблем по психоэмоциональной части.

А у нас была семейная ситуация. Она закончится, может, через год, может, через два. И тогда я смогу собрать вещи и уехать.

На часах 15:02

Черт, черт.Чуть не опоздала.

Я открыла защелки на кошачьей дверке и просунула тарелку. Позвонила в колокольчик и убежала к себе наверх.

Почему я? Почему я должна это делать? Отец ушел, когда мне было пятнадцать. А брат однажды сказал, что с него хватит, и больше не вернулся домой.

И тогда мама потребовала, чтобы я никогда ее не бросала с тем, что живет в подвале. Одному с ним не справится. Я не могла поступить так с родной матерью. Сколько раз просила родственников приехать помочь — они всегда находили отговорки. А я так не умела. Мне даже врать удавалось с трудом. Стоило солгать, как совесть поедом ела.

Я задремала.

Сквозь сон я слышала легкие шажки по дому. Кошка вернулась с улицы? Или мама решила прийти пораньше?

Шаги стали интенсивнее. Нет, кошка так топать не будет.

В нос ударил резкий запах железа и болота. Я открыла глаза и уставилась в пустоту.В комнате был кто-то еще. Озарение пронзило меня как раскаленный прут.

Дверца осталась открытой.

Возможно, успокаивала себя я, ничего страшного не случилось. Быть может, то, что живет в подвале, еще спало.

С полки упала книга. Затем вторая, третья. Резко потемнело.

Грохот. Уся вернулась с улицы. Она все время вбегала в дом так, словно ее преследовали лесные чудовища. Призрачное присутствие растворилось в воздухе. Кошка истошно заверещала.

Я вскочила и понеслась к двери в подвал. Стены рядом с дверью были покрыты разводами. От углов тянулись черные прожилки, похожие на гигантские вены.

Кошачья дверка шевелилась, будто из подвала дул сильный ветер.

Время 15:40.

В два шага я преодолела расстояние до двери и закрыла рычажки.

Не зная, звонить в колокольчик или нет, я села на ступени.

Потом услышала шипение кошки.

Я настолько была уверена в гибели Уси, что от шипения едва не подпрыгнула. Кошка сидела под диваном и скалила зубы.

— Эй, все в порядке. Оно заперто, — кошка смотрела на что-то позади меня.

Я просидела взаперти до шести вечера, прижимая Усю к себе, как плюшевую игрушку.

В шесть спустилась к двери в подвал и стала ждать. В пять минут я занервничала. В десять — запаниковала.

Тарелка не появлялась.

Как объяснить матери, что тарелки нет? Как сообщить, что я нарушила распорядок?

Я взяла тряпку и начала оттирать разводы с белых стен. От месива из крови и сажи пахло железом, болотом и полынью. Уся жалобно мяукала на верхних ступеньках.

Через час тарелка так и не появилась. Я начала перебирать сервант в поисках похожей. Нашла белую, с царапинами от металлической губки. Для вида вымыла ее и поставила на пустую полку.

Звонок. Мама.

— Привет.

— У тебя все в порядке?

— Ты когда домой?

— Меня в ресторан пригласили, буду поздно, за полночь. Никак не могу раньше приехать. Ты справишься?

— Мам, мне двадцать пять лет.

— Неважно, для меня ты всегда ребенок.

Я положила трубку. До одиннадцати просто шаталась по дому. Может, стоило дойти до бара. Поболтать с кем-нибудь. Скинуть бремя инаковости хотя бы на пару часов. Никакой беды бы не случилось, главное, вернуться до одиннадцати.

Но исчезнувшая тарелка не давала мне покоя, и я коротала время за просмотром сериала.

В одиннадцать я спустилась к черной двери. Сорок минут я слушала тишину.

— Ладно, пойду, — сказала я сама себе и тут же что-то тяжелое ударило кулаком в дверь с обратной стороны.

Я в ужасе отползла назад. Много раз я спрашивала у мамы, что делать, если рутина пойдет не по плану. И всегда был один ответ — просто следуй распорядку, и все будет отлично.

Раз. Два. Три.

Удары становились сильнее, и мне казалось, что дверь вот-вот слетит с петель. И я столкнусь лицом к лицу с тем, что живет в подвале.

Кошка заорала тем дурным голосом, что прорезается у некастрированных котов по весне. Я вжалась в стену.

Удары прекратились.

Я стала звонить матери. Трубку не брали. Если я не отвечала, то меня ждали выволочка, крики и брань. Когда мать не отвечала, то, конечно, она имела на это право.

Свет по всему дому замерцал. И выключился. Меня окутала тьма.

И я увидела десять красных глаз в отверстии для кошачьей дверки.

Несмотря на холод, я всю ночь просидела на улице. Уся заснула в моей куртке — заходить в дом кошка отказалась. Животные должны реагировать на необычное, но до того дня Уся не замечала присутствия того, что живет в подвале.

Мама, сильно подвыпившая, вернулась в пять утра. Я тихо перебралась к себе наверх и заревела.

Почему, почему я не уехала раньше? Пока жива была бабушка, пока отец был в семье, пока был брат? Почему в старшей школе не переехала к отцу? Почему не уехала после одиннадцатого класса, в тот же Питер – поселилась бы в общаге и пару раз в год приезжала навестить мать.

Каждый раз, когда я говорила о своих мечтах уехать, мама начинала кричать и плакать. Она умоляла не бросать ее одну. А я не мой брат и не мой отец. Кто-то должен был остаться, и этим кем-то стала я.

У меня не будет будущего. У меня не будет ничего. Только этот дом. Эти тарелки. В три часа дня кормежка. В одиннадцать сесть у двери и слушать, слушать, слушать.

Из морока сна меня выдернул поток ледяной воды.

— Что ты наделала?! Что ты наделала?!

Мама вцепилась мне в волосы и стащила с кровати. Я стала вырываться, но мать держала так крепко, что мне пришлось укусить ее за руку. Женщина завизжала и оттолкнула меня. Во взгляде сквозила недоумение.

— У тебя была одна задача! Разве сложно?!

— Что произошло?

— А ну, пошли!

На ступенях лежала разбитая тарелка. С куском сырого мяса.

Тихонько звенел черный колокольчик.

— Это можно исправить? — спросила я.

— Я не знаю! Я не знаю!

Подобрав осколки, я осмотрела кусок мяса.

— Что это такое?

— Это мясо.

— Хватит! — закричала я. — Хватит! Что оно такое? Почему оно там? Что оно там делает?!

— Это не твоего ума дело!

— Не моего?! Не моего?! Да у меня вся жизнь по одному месту! Ни туда не пойти, ни сюда! Ни учиться поехать, ни работать! Я из дома не могу выйти! Что оно такое?

— Да кто тебе мешает! Езжай сейчас, хоть к отцу, хоть в цыганский табор! Что ты все время виноватых ищешь?!

— Я могу уехать? Сейчас? И не вернуться?

— Если ты совсем мать не любишь, то уезжай. Все меня бросили! И ты бросай! Давай, тварь неблагодарная, уезжай!

— Тогда объясни мне, за что? За что ты так со мной? Что там, в подвале?

Мать схватилась за сердце и опустилась в кресло.

— Ты совсем мать не любишь. А сколько я тебе дала, сколько тебя лечила, кормила? А теперь выросла и оскорбляешь меня!

Мне захотелось успокоить мать, но в этот момент кошка истошно закричала.Я бросилась к подвалу.

— Вот! Кошка ей дороже! Беги, давай, спасай животное!

Уся вопила и царапала когтями пол. Изо рта шла пена. Половина тельца уже была по ту сторону двери. В глазах застыла мольба.

Рывок. И кошка исчезла.

— Нет! Не смей! Не смей!

Я сорвала черный колокольчик и раскрыла внешние шпингалеты.

Мать вцепилась мне в волосы, но я оттолкнула ее и распахнула дверь.В подвале пахло болотом и железом. Кошка копошилась где-то в углу.Сначала ничего не было видно. Только черные стены. А потом до меня дошло, что это вовсе не почерневшее от времени деревянное покрытие.

То, что живет в подвале.

Безликая масса покрывала стены, пол и потолок. Рогатая голова, светящиеся красные круги на месте глаз. Десяток щупалец, каждый из которых заканчивался когтем.

Мои руки затряслись, но я направила луч света туда, где кричала кошка. Щупальце зашипело и спряталось. Кошка вырвалась и побежала прочь, оставляя маленькие окровавленные следы за собой.

То, что жило в подвале, было одновременно и одним существом, и десятком чудовищ. Безумная химера булькала, копошилась и шипела в темноте подвала.

От рогов потянулись толстые черные нити. Они опутали меня как муху, и, чем сильнее я вырывалась, тем крепче оно меня держало.

— Я не виновата, — хныкала мать, — я не виновата. Оно само пришло, само осталось. Оно не уходит, не хочет уходить.

Такие же нити, но намного тоньше, держали мать. Правда ли то, что она говорила? Или то, что жило в подвале, внушило ей эту мысль? Что, если мы были не обязаны его кормить? Что, если я могла уехать отсюда и никогда не возвращаться?

То, что жило в подвале, издало чмокающие звуки, как гигантское насекомое. Кого оно пило, меня или мать?

Я рвалась на волю, а моя мать не шевелилась. Она была полностью подвластна этому бесформенному чудовищу, которого сама же привела в дом много лет назад.

А потом нити ослабли, и я упала на холодный грязный пол.

***

В мамином свидетельстве написано, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности. Совсем как у бабушки пять лет назад. Ни отец, ни брат не приехали на похороны. Только потребовали, чтобы я не продавала свою долю. Это же семейное, для детей, для внуков строилось.

Рутина поменялась. Теперь я приношу сырое мясо в час дня и забираю тарелку в четыре. А сидеть у двери нужно с девяти вечера до десяти. Я больше не могу пойти погулять по лесополосе. То, что живет в подвале, не любит одиночества. Пока нас было двое, мы делегировали друг другу эту миссию, теперь все на мне. Как было бы на матери, если бы я решилась уехать.

Психолог прекратила наши сеансы. Сказала, что не может помочь человеку, который не хочет сам себя спасать.

Да знала бы она, как я хочу себе помочь.

Знала бы, как я часами стою у прилавков с канистрами бензина. Знала бы, как я по ночам щелкаю зажигалкой во дворе. Как черные тени высасывают из меня все сопротивление в тот одинокий вечерний час с девяти до десяти. Как я рыдаю по ночам, и как по утрам во мне крепнет склонность к пиромании.

То, что живет в подвале, не пускает меня. Я снова ребенок, который умоляет непреклонных родителей разрешить поехать в летний лагерь. Я снова ребенок, который не может пойти гулять, потому что в десять надо быть дома.

Но вместо родителей – то, что живет в подвале. А я совсем одна.

Я просовываю тарелку в кошачью дверку и запираю желтые рычажки.Черные нити тянутся ко мне, и я отдаю им всю себя.Я мечтаю, что однажды куплю десять канистр с бензином. Когда то, что живет в подвале, заснет, залью оба этажа и все пять комнат. Я буду лить, пока не останется ни сантиметра сухого места.

Потом возьму кошку, рюкзак и выйду на улицу.И брошу зажигалку.

Этот дом, построенный для детей и внуков, загорится, как сухостой. Пламя сожрет и стены, и сад на заднем дворе, и пластмассовые качели.

И то, что живет в подвале, будет кричать в агонии. А я буду стоять на пепелище с пустой канистрой и смеяться.

Но пока я ничего не могу сделать. Пока черные нити держат меня в плену.

Я встаю и звоню в колокольчик.

Потом беру кошку на руки и запираюсь в своей комнате.

Фото: Shutterstock

Благодарим Александра Сордо и сообщество «Большой проигрыватель» за помощь в создании материала