Очень страшные истории: «Перепечь», Елена Щетинина, Наталья Волочаевская

Кира вздрогнула и дернула коляску к себе. Двухмесячный сын, которого она с таким трудом убаюкала, сонно заворочался и зачмокал, закряхтел, пискнул — и снова замолчал.

Перепечь,— сурово повторила бабка и, постукивая клюкой, направилась к подъезду. Кира наблюдала за ней, пытаясь унять дрожь в руках,— она никак не могла отпустить ручку коляски, пальцы словно свело судорогой. Старуху она знала — не по имени, в лицо. Сколько Кира себя помнила, та жила в этом подъезде — и всегда, всегда, все эти двадцать пять лет, оставалась такой же — жилистой, сгорбленной, лохматой, с крючковатым носом и бородавкой на левой щеке.

«Ведьма!» — беззлобно кричала ей вслед маленькая Кира, надежно укрытая оравой такой же мелкоты. «Ведьма!» — весело хохотали они, истерично повизгивая, когда старуха грозила им клюкой.

«Ведьма!» — шептались ее школьные подруги, идя к Кире в гости и натыкаясь на цепкий, исподлобья, взгляд с балкона.

Ведьма,— улыбнувшись, сказала она Вове, когда, гуляя с ним под руку, придержала старухе дверь подъезда — а та, что-то прошептав, плюнула им под ноги. Вова ничего не ответил.

Старуха не любила никого — но, справедливости ради, никому и не делала подлостей. Она невозмутимо смотрела на собак, гадящих на клумбы, равнодушно отводила взгляд от пьяных компаний и даже когда у соседей сверху прорвало трубу — всего лишь меланхолично пожелала тем сдохнуть. Правда, через полгода после этого случая соседи внезапно уехали, так что исполнилось ли пожелание, узнать уже было невозможно.

И вдруг эта старуха обратила внимание на Юрочку?

«Ерунда»,— убедила себя Кира. Или убедила себя, что убедила?

Вечером Юрочка никак не мог заснуть. Стонал, вертелся — и едва слышно подвывал. Кира вставала, гладила его по голове, носила на руках — тихонько мурлыкая: «Спи, моя радость, усни». Сын кряхтел в такт песне, захлебывался слюнями и соплями — а потом начал орать. Громко, неудержимо, истошно — он орал на одной ноте так, что у Киры заложило уши. И поэтому она не сразу услышала телефонный звонок.

— А я говорила, что Вова выбрал не ту девушку,— сурово сообщила в трубку свекровь.

Кира скрипнула зубами, но заставила себя улыбнуться.

— Нина Генриховна, что вы,— умильно проворковала она.— Просто у Юрочки что-то болит.
— Недоносок ваш Юрочка,— жестко припечатала та.— Я Вове говорила — прежде чем трахаться, своди бабу на анализы. Может, больна чем.
— Я не больна! — истерично выкрикнула Кира.

— А что ж выпердыша такого родила? — ехидно спросила свекровь.— Надо было тебя на аборт выпихнуть, надо.
— Так поздно уже было,— пролепетала Кира.
— Ну так это потому, что таилась все, живот прятала, чуяла, сучка, что добром не кончится.
— Да я... — Кира поперхнулась.— Да что вы такое говорите, Нина Генриховна! Это же ваш внук! Я и не собиралась делать аборт!

Даже по телефону было понятно, что свекровь поджала губы.

— Уж лучше никакого внука, чем порченый,— прошипела она.
— Да не порченый он никакой, вы что! — Кира с трудом сдерживала слезы.— Ну слабенький немного, ну и что? Ваш Вова тоже часто болеет!

И прикусила язык, поняв, что сморозила что-то не то.

— Часто болеет? — вкрадчиво прошипела свекровь.— Часто болеет, значит? А что же мне ни слова, а?
— Но... — пискнула Кира.
— Значит, самой умной себя считаешь? Вову к себе переманила, пузом на себе женила — и теперь думаешь, что можешь мне указывать?
— Я не...
— Так вот, милочка... — В трубке что-то зашуршало, послышался щелчок зажигалки — и свекровь, глубоко затянувшись, продолжила: — То, что твой выкидыш юридически считается моим внуком,— ровным счетом ничего не значит. Я еще поговорю с Вовой, чтобы он тест сделал. Нагуляла ты ущербного своего на стороне — а ему подпихнула.
— Я не...

— Молчи и слушай. Мой сын утверждает, что он тебя,— свекровь еле выдавила из себя это слово: «любит»,— но это до первой нормальной женщины. Так что язык засунь куда подальше и не вякай. Может быть, после развода тебе что-то и перепадет. Если я захочу.

— У нас ребенок.— Кира начала закипать.— Нам с Юрочкой по закону положено.
— Ну это мы еще посмотрим,— ядовито процедила свекровь и бросила трубку.

Киру колотило еще полчаса. Она жадно, крупными глотками пила воду прямо из фильтра, проливая себе на грудь, на ноги, на пол. Свекровь всегда ненавидела ее: смерила холодным взглядом во время первого знакомства, с поджатыми губами сидела на свадьбе, ни разу не позвонила в роддом и не пришла взглянуть на внука. Ее интересовал только Вова — и то только как вещь, которую используют не по инструкции и которую хотелось бы вернуть назад.

Кира пробовала смириться — занималась аутотренингом, читала в Интернете истории о неадекватных родственниках, чтобы убедить себя, что у нее все, в принципе, сносно,— но получалось плохо. Очень плохо. Никак.

Когда с работы вернулся Вова, она мыла руки. Намыливала земляничным мылом, долго терла друг о друга, смывала густую комковатую пену — намыливала снова, терла, смывала, намыливала, терла, смывала.

— Опять? — спросил Вова, встав в дверях и принюхиваясь к резкой, едкой земляничной отдушке.
— Опять,— кивнула Кира.

Намылить, потереть, смыть.

— Я же говорил — не принимай близко к сердцу.— Он отодвинул ее и брезгливо прополоскал кончики пальцев под струей воды.

Намылить, потереть, смыть.

— Не могу,— ответила она.— Не могу. Намылить, потереть, смыть.
— Ну и дура,— пожал он плечами и вытер руки о ее футболку.— Есть хочу,— бросил он, выходя из ванной.— Есть чо?

Накладывая ему котлеты, она увидела содранную кожу на своих костяшках — словно только что с остервенением била кого-то. Он тоже заметил.

— Смажь чем-нибудь,— наставительно сообщил, ковыряясь вилкой в еде и стараясь не смотреть на ее руки.— Инфекцию занесешь. И вообще неприятно.
— Перепечь,— сказали четко и ясно над ее левым ухом.

Кира дернулась, ударилась виском о кухонный шкафчик, ойкнула — и осела на пол, схватившись за голову.

Вова поморщился и отправил кусок котлеты в рот.

Ночью она дремала в кресле рядом с Юрочкиной кроваткой.

Вова храпел один в постели, вольготно развалившись и сбив одеяло к ногам.

Она то проваливалась в тяжелый, липкий, вязкий сон — то, вздрогнув, просыпалась и терла сухие, саднящие глаза. Юрочка ворочался, вздыхал, чуть постанывал — как всегда. Вова что-то зло бормотал во сне — тоже, впрочем, как всегда. Кира пыталась понять, как все это произошло с ней.

Откуда, почему, как у нее вдруг оказались нелюбящий муж, ненавидящая свекровь — и ребенок, который, кажется, тоже терпеть ее не может? «Нет, нет!» — вдруг испугавшись своих мыслей, хлопнула она себя по губам. Нет, Юрочка просто болеет! Его болезнь — это не отношение к ней, это просто болезнь, а болезнь не может любить или ненавидеть людей, она их просто жрет!

— Нет, нет... — бормотала она, засыпая. Бормотала и слабо шлепала себя по губам.

В детской поликлинике Кира долго ждала своей очереди. Ей было нехорошо — глаза слипались, в ушах звенело, в горле стоял едкий ком. К счастью, Юрочка умудрился уснуть — и Кира краем глаза следила за мамашей слева, ребенок которой орал без умолку. Юра его словно не слышал — у Киры же каждый вопль отдавался где-то глубоко в голове. Лицо младенца шло пятнами — то багровыми, то белыми, он выгибался дугой и сучил сжатыми кулачками — но его мать это словно не волновало: в ее наушниках бухал тяжелый рок, а по губам гуляла блаженная улыбка. Кажется, она даже уснула.

— Пропустить, может,— пробормотал какой-то парень, качающий разом два кулька.
— Сиди, благодетель,— одернула его жена и отобрала одного из близнецов.— А то перепечь в самый конец, и до вечера сидеть будем.
— Что? — Кира повернула к ней голову.
— Что? — с вызовом ответила та.

Младенец слева перешел на хрип — словно заскрипела старая несмазанная дверь.

И тут Кира отчетливо услышала:

— Перепечь, перепечь, перепечь! — раздавалось сквозь уханье басов.

Кира дернулась в сторону, больно вжавшись ребрами в острый подлокотник дивана.

Девушка ошарашенно вынула наушник из уха.

— Перепечь, перепечь, перепечь... — шуршало оттуда.

Девушка озадаченно посмотрела вокруг. Ребенок икнул и резко замолчал — словно выключили пластинку.

— Это... что? — шепотом спросила Кира.— Что вы слушаете? Аудиокнига?

Девушка пожала плечами, достала телефон и лихорадочно застучала пальцами по экрану, обернув руки вокруг замершего младенца.

— Перепечь, перепечь, перепечь! — бесновалось тем временем в наушниках.

Девушка выругалась — и прожала кнопку выключения. Экран почернел.

— Перепе-е-е-е-е-ечь! — язвительно продолжили петь наушники.

Сегодня Юрочка почти и не плакал — видимо, урыдался за вчерашний вечер. Сипел, кряхтел, куксился, пускал слюни — но не орал. Кира взволнованно перечислила педиатру все симптомы — даже немного сгущая краски,— но тот лишь пожал плечами. Осмотрел, ощупал, измерил, даже понюхал — здоров ваш сын, мамаша, зря мое время тратите. Попейте успокоительное, что ли. Ну и у психиатра проверьтесь — а то, не ровен час, из окна выйдете.

Домой Кире идти не хотелось. Ей казалось, что стоит вернуться в квартиру — и там ее обязательно подстережет звонок свекрови, и разрыдается, корчась от боли, Юрочка — а потом придет Вова и скажет, что любит, поцеловав в щеку холодными губами. А потом наступит ночь, и придет завтра, и снова, и снова, и снова...

Она сидела около дома и качала коляску, наслаждаясь покоем и сопением Юрочки.

— Перепечь,— услышала она за плечом тихий шепот.

Кира вздрогнула, дернула к себе коляску, оглянулась. Ничего и никого. Лишь ветер шевелил ветки облезлых кустов.

— Кто тут? — негромко спросила она — скорее чтобы успокоить себя. Ответа не было.

Кира закрыла глаза, глубоко вдохнула, на выдохе открыла их — и поперхнулась. Перед ней сидела кошка. Трехцветная, пушистая, откормленная. Кошка не смотрела на Киру. Она пялилась на коляску — напряженно, не мигая, вздернув уши торчком. Кира зажмурилась — с силой, до боли, до белых и алых пятен под веками.

— Перепечь! — послышалось ей снова, на этот раз спереди. Точно оттуда, где сидела кошка.

Кира сглотнула ставшую вязкой слюну.

— Кисонька-мурысонька.

Сердце у Киры заколотилось так, словно кто-то пытался выломать дверь изнутри грудной клетки — плечом, с ноги.

— Где была?

Голос показался ей знакомым. Еще крепче ухватившись за ручку коляски, словно это могло ее защитить, она открыла глаза.

— А подглядывать нехорошо.— Старуха соседка с бородавкой на щеке стояла рядом с кошкой и укоризненно качала косматой головой.

Кошка потянулась, зевнула и начала умываться. Величавое спокойствие кошки передалось Кире — все вдруг обернулось для нее наивным сумасшествием старухи.

— Кисонька-мурысонька,— повторила старуха, на этот раз строго.— Где была?
— Коней пасла,— вдруг хрипло ответила кошка. Кира ахнула, съежившись. Ноги в одно мгновение стали ватными, руки задрожали. Безумие...передается?

— Где кони? — спросила старуха.
— За ворота ушли.— Кошка перестала умываться и выгнула спину, потягиваясь.
— Где ворота?

Кошка ответила не сразу — начала судорожно дергать головой и шеей в попытках сблевать.

— Где ворота? — нетерпеливо повторила бабка. Кошка засипела, закашляла — и выхаркнула огромный черный клубок волос. Кире вдруг показалось — человеческих. Женских.

— Огонь сжег,— продолжая откашливаться, ответила кошка.
— Где огонь?
— Вода залила.
— Где вода?
— Быки выпили.
— Где быки?
— За гору ушли.

Это была какая-то детская присказка — да, именно так, Кира когда-то слышала ее! Бабка и кошка перебрасывались вопросами и ответами как мячиком, ведя свою странную, безумную игру. Слова булькали — смысл ускользал. Кире казалось, что ее баюкают, баюкают, баюкают, веки тяжелели, мысли становились вялыми и неповоротливыми.Она пыталась бороться с этим сном — нельзя спать, нельзя, нельзя, Юрочка тут, вдруг что случится с Юрочкой?

— Где гора?
— Черви выточили.

Юрочка закряхтел, недовольно заворочался — и Кира очнулась ото сна.

— Где черви?
— Простите! — перебила ее Кира.— Простите... она что... разговаривает?

Старуха повернулась к ней и улыбнулась. Кира вздрогнула — на секунду ей показалось, что зубы у бабки были длинными — слишком длинными, длиннее, чем у... людей,— и сейчас втягивались, укорачивались прямо на глазах.

— И подслушивать нехорошо,— сказала старуха и погрозила желтым скрюченным пальцем.— Не-хоро-шо...

А потом развернулась и пошаркала в подъезд. Кира проводила ее долгим растерянным взглядом. Деменция? Но... она же тоже это все слышала? Или то был сон?

— Сон? — спросила она, поворачиваясь к кошке.

Кошка вытянула лапы перед собой, выпустила когти и пробороздила ими асфальт.

И тот вскрылся. Как какой-то гнилой, почерневший фрукт, как обивка на старом заплесневевшем диване — каждая борозда лопалась и обнажала жирные, вязкие битумные внутренности. А потом полезли черви.

Размером с Юрочкин палец, полупрозрачные, пульсирующие алым и багровым, они расползались из-под когтей кошки и оставляли после себя кровавые следы. Черви копошились, клубились, связывались в тугие узлы и снова расправлялись, судорожно подергиваясь.

Кира брезгливо ахнула.

Черви замерли. А потом медленно, словно исполняя причудливый танец, выпрямились, вытянулись — и поползли к Кире. Точнее — на Киру. Будто какая-то призрачная, полупрозрачная, пульсирующая алым и багровым армия, они шли на нее — упорно, бесстрастно, неумолимо.

Кира взвизгнула, вскочила — и бросилась к подъезду, волоча за собой коляску. Юрочка проснулся и захныкал — с каждой секундой все громче и громче. Замок домофона заело — Кира дергала его с остервенением: ей казалось, что холодные, липкие черви вот-вот коснутся ее ног, обовьют их — и поползут все выше, выше и выше...

— Утки склевали,— захихикали ей в спину. Кира обернулась.

Червей не было. Только кошка сидела — теперь уже на лавке — и нагло ухмылялась. Затем она облизнулась, оставив на усах кровавый след.

— Квартира восемьдесят три,— сказала кошка.— Должна помнить.

Кира стояла в подъезде, прижавшись лбом к холодной стене. Юрочка молчал, будто затаившись. Хотя было бы лучше, если б он плакал. Плакал — и изгонял из Кириной головы воспоминания.

Да, она должна была помнить. И помнила. Пусть даже смутно, обрывками — но помнила.

Орава мелких пигалиц, стоящая у двери с потускневшими цифрами 8 и 3. Сдавленный хохот. Громкое, демонстративное фуканье. И она, тогда — сколько? — шести или семилетняя? — поднимающаяся с корточек и оправляющая платье.

А потом резко распахнувшаяся дверь. И злобный взгляд. И визг — восторженный, радостный визг разбегающейся оравы. И рука, цепко схватившая ее за ворот. А потом тряхнувшая так, что новенький сандалик попадает прямо в свежую какашку, так старательно уложенную на полу перед дверью. И испуг — что попадет дома от мамы. И злой, отчаянный крик прямо в сморщенное старушечье лицо. И омерзительные слова, вылетающие с этим криком,— слова, услышанные от пьянчуг у магазина. И разжавшаяся рука. И бег вниз по лестнице — туда, где ждут подружки. И тихое шипение в спину: «Коготок увяз...»

Дверь открылась, едва Кира поднесла руку к кнопке звонка. Открылась, словно старуха стояла там, на пороге, и поджидала ее.

— Простите,— сказала Кира, до боли сжав ручку коляски.— Вы что-то хотели мне сказать?

Это было тупо — но она не могла придумать ничего лучше. Да и что можно придумать, когда тебе велела прийти сюда говорящая кошка. Кира уже твердо решила, что, вернувшись домой, нагуглит первого же психотерапевта и попросит рецепт на успокоительные. Ну и бесплатную консультацию, конечно же.

— Хотела,— вдруг ответила старуха.— А чего ж это не хотеть-то? Ребятенок-то твой порченый, што ль? Что ж орет-то так, надрывается?
— Заболел,— вдруг неожиданно для себя призналась Кира. Она и не думала, что доведена до такого отчаяния, что готова жаловаться на жизнь первому встречному — да что там первому встречному — мерзкой старухе! — Хотя врач говорит, что все в порядке.

— Дурак твой врач,— сплюнула старуха.— Тело может быть здорово, а дух порчен. Дай взглянуть на ребятенка, а?

Кира замялась.

— Коль не боишься, конечно,— добавила старуха. И это решило все.
— Не боюсь,— чуть ли не с вызовом сказала Кира и сделала шаг в сторону.— Смотрите.

Если бы старуха хоть пальцем коснулась Юрочки, Кира бы мгновенно прервала все это, дернула коляску и кинулась домой,— но бабка лишь бросила быстрый взгляд и кивнула.

— Порченый,— небрежно сказала она.
— Что? — переспросила Кира.
— Порченый,— повторила старуха.— Обычное дело. Невзлюбил тебя кто-то, девчушка. И ребятенка твоего невзлюбил.
— Кто? — хрипло переспросила Кира. Во рту у нее пересохло.
— Тебе лучше знать,— пожала плечами старуха. Она знала. Конечно, знала.

«Уж лучше никакого внука, чем порченый,— застучало у нее в голове.— Недоносок, выпердыш, выкидыш». Ей казалось, что она воочию видит, как издевательски усмехается свекровь, как презрительно поджимает та тонкие губы — и как шепчет, шепчет что-то злобное, ядовитое, смертельное...

— А как это... — робко спросила она у бабки.— Как это можно... убрать? Это же можно убрать, да?
— Можно,— кивнула старуха.
— А это... сложно? Опасно?
— Кому как,— пожала плечами та.— Никогда не угадаешь.

Кира промолчала. Молчала и старуха. Молчал и Юрочка. Подъезд замер, погрузившись в оглушающую, звенящую тишину. В воздухе повисло ожидание — и Кира вдруг обнаружила, что говорит:

— Приходите к нам как-нибудь.

Юрочка спал, вольготно разметавшись в кроватке. Кира гуглила.

«Порченый», «порча», «детская порча», «как убрать порчу на ребенка» — страницы мелькали, мелькали, мелькали.

«Порченый».

«Порча».

«Прч».

«Прч».

«Перепечь».

«Перепечь».

И пальцы сами собой набрали: «перепечь ребенка».

И прежде чем Кира удивилась этой фразе, и стерла ее, и изменила на что-то более понятное — была нажата кнопка поиска, и запрос отправился в Сеть.

И Сеть отозвалась.

Кира пришла в себя лишь через полчаса, отвалившись от страничек, картинок, историй, легенд, как насосавшийся комар. В голове теснились образы и байки, здравые мысли были окончательно и бесповоротно раздавлены между ними. Лишь одно слово было четким и ясным. Одно слово — которое могло бы все исправить, если бы... если бы она в него поверила?

— Пе-ре-печь,— повторила она это слово вслух, словно пережевала.

— Ага, перепечь! — Она скорее почувствовала дуновение смрада, чем услышала радостное старушечье шипение прямо у себя в ухе.— Пе! Ре! Печь! — старуха скандировала, хлопала темными ладошками и вяло топала ногами, скрытыми в недрах многослойных юбок.
— Как вы сюда попали? — удивилась Кира. Экран телефона моргнул и погас.
— Сама позвала, али забыла? И дверь вон нараспашку оставила — умничка, гостеприимная, видать, хозяюшка.

Кира обернулась на входную дверь — она действительно была распахнута и поскрипывала несмазанными петлями: Вова был никудышным хозяином.

— Иди-ко, дочка, прикрой дверцу, нам гостей боле не надобно.

Кира послушно встала, вышла в прихожую и захлопнула дверь, подергав для верности ручку.

— Дай его сюда,— сказала бабка.
— Что?
— Не что, а кого! Перепекать-то кого будем? Узнала, что это такое? Поняла? Старый обряд, еще предками нашими завещанный, порчу из дитяти вытянет, здоровья ему принесет.
— Но... — Откуда вообще старуха знала, что Кира сейчас читала? Подкралась тайком и подглядывала? Но как, как?
— Давай, давай,— поторопила старуха.— Распеленай только прежде.
— Но...— неуверенно повторила Кира. Ее учили, ее всю жизнь учили, что бабок — бабушек!— стареньких, седых бабушек, которые воевали или трудились в тылу для фронта,— их нужно слушаться. Им нужно уступать место, переводить через дорогу, носить тяжелые сумки, помогать, подсказывать,— но самое главное — слушаться.

И именно поэтому ее руки сами собой поднесли голого Юрочку старухе.

Та важно кивнула. Словно ни на что другое и не рассчитывала.

— Но...— Кира дрожала.— Но...
— Все будет хорошо,— сказала бабка, беря младенца.— Где у тебя печка?
— Печки нет, духовка только. Не подойдет? — тупо спросила Кира. И ужаснулась сама себе.
— Духовка! — презрительно сплюнула старуха аккурат Юрочке в пупок. Коричневая слюна потекла по нежно-розовому детскому тельцу. Кира не могла отвести глаз от этих потеков, ей казалось, что они разъедают Юрочкину тонкую кожицу.— Давай свою духовку!

Кира прошла на кухню и включила духовку на двести двадцать градусов.

— Что ж ты за мать такая? — проворчала старуха, сунув Юру ей в руки.— Сгубить дитя задумала?
— Так вы же сами...
— Сами с усами. У кошки моей мозгов побольше твово будет.— Бабка повернула регулятор на минимум.— Как нагреется, выключай, да время засеки остудить чуток.

Кира положила Юрочку на кухонную тумбу. Он сучил ножками, лепетал обыкновенную свою бессмыслицу и улыбался — не Кире, не бабке, а сам для себя. Бабка уже безо всякого спроса шуровала по шкафчикам — нашла муку, соль, соду, таз, ловко замесила тесто и сосредоточенно мяла его сомнительной чистоты руками.

— Что морщишься? Есть-то ты его, чай, не собираешься?

— А он не замерзнет? — несмело спросила Кира.— Он же весь в мурашках,— она цеплялась за эти слова, словно пытаясь удержать ускользающую реальность. В которой не было жуткой старухи, серого теста, горячего нутра духовки. Реальность, в которой она лишь спит и видит дурацкий сон. Она хотела крикнуть: «Уходите!» — но слова застряли в горле колючим комом. И так Кира окончательно поверила, что видит сон.

— Сейчас согреем.— Бабка раскатала тесто по столешнице в огромную лепешку, положила ребенка в центр и принялась облеплять его тестом с ног до головы — оставив только щели для глаз и ноздрей. Кира молча смотрела на это — а в голове вяло шевелилась мысль: почему сын, обычно такой нервный, не сопротивляется, не ноет и не кричит, не машет руками, да и вообще почти что не шевелится — послушно давая тесту схватиться на себе и не разорваться от малейших движений. Но да, это же сон. Всего лишь сон. Ведь и она не сопротивляется, не кричит и не шевелится — лишь тупо смотрит, не давая разорваться ткани сновидения.

Бабка отшагнула от тумбы и полюбовалась на свое творение, затем вернулась, взяла тестяной кулек с Юрой на руки и цыкнула на Киру — мол, не лезь больше, не мешайся. Кира медленно опустилась на табуретку. Прижалась виском к прохладной стене.

— Баю-баюшки-баю,— заскрипела старуха.— Не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок...

И тут что-то произошло. Большое серое пятно медленно вплыло в реальность кухни. Кира заметила его краем глаза, повернула голову, но пятно ускользнуло. Кира повернулась еще и еще — но пятно никак не поддавалось ей, оно все время пряталось в углу глаза, на периферии взгляда — словно не хотело, чтобы его видели.

А потом в нос ударил едкий запах мокрой псины.

— Он ухватит за бочок,— продолжала бабка.— И потащит во лесок. Под ракитовый кусток. К нам, волчок, не ходи! Нашего... как зовут сына? — быстро спросила она.
— Ю-юрочка,— пролепетала Кира.
— Нашего Юрочку не буди! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок. Он ухватит за бочок и потащит во лесок.

Серое пятно зашевелилось. К вони мокрой псины прибавился смрад гнилого мяса.

— А там бабушка живет,— умильно пела бабка.— И калачики печет. И детишкам продает... Ну, а Юре так дает.
— Скажите... — тихо спросила Кира.— Что стоит у меня за левым плечом?

Серое пятно утробно вздохнуло. Пахнуло сырой землей.

— Не стоит называть его имени,— ответила бабка.
— Это что... волк?

Пятно содрогнулось и исчезло.

Бабка разочарованно зацокала языком.

— Ты хочешь, чтобы в твоей жизни все наладилось? — ядовито спросила.
— Д-да...
— Тогда заткнись и не мешай! Мало ли что тебе тут привидится, малахольной! Может, мне и тебя перепечь заодно? Подержи! — Она пихнула младенца Кире, открыла дверь духовки, сунула туда голову целиком, посопела, почмокала и вернулась.— Сойдет. А теперь будем перепекать! — возвестила старуха.

И в этот момент Кира услышала, как в двери провернулся ключ.

— Вова! — вскинулась Кира.— Вова пришел! Погодите!
— Перепе-е-е-ечь! — пропела старуха, выхватив у Киры замурованного в тесто Юрочку.
— Подождите! — Кира бросилась к ней, вцепилась в руку, захлопнула дверцу духовки.— Подождите! Муж! Муж пришел! Он не поймет!
— Перепе-е-ечь! — рыкнула старуха и с силой, неимоверной для немощного на вид тела, оттолкнула Киру. Та отшатнулась, покачнулась, не удержавшись на ногах, взмахнула руками — и с грохотом растянулась на полу.
— Эй! — выкрикнул из прихожей Вова.— Что там у тебя?
— Все в порядке! — срывающимся голосом прохрипела Кира, в первый раз в жизни радуясь, что муж никогда не спешил на помощь.
— Что за вонь тут? — сварливо бубнил Вова из глубин квартиры, разуваясь и не торопясь заходить на кухню.

Бабка осклабилась, прислушиваясь.

— Я его сейчас займу чем-нибудь,— шепнула Кира, судорожно соображая — чем же.
— Не надо,— пропела бабка.— Пусть идет сюда.
— Но...
— Пусть идет сюда, касатик. Эй! — бабка вдруг неожиданно громко и зычно рявкнула: — Подь сюды!
— Что? — Вова появился в дверях кухни, вытирая полотенцем руки.— Добрый вечер. Вы кто? И... — Тут его взгляд остановился на облепленном тестом Юрочке.— Что тут вообще происходит?

Старуха мелко захихикала.

— Бобылиха! — торжествующе выкрикнула она.— Бобылихин подменыш!
— Что? — Вова сделал шаг к старухе и замер.
— Подменыш! — повторила бабка.

А потом быстро — одним огромным, невероятным прыжком — подскочила к Вове и ударила его раскрытой ладонью в лоб.

И тот упал.

Точнее, падать начал Вова — большой, немного нескладный и неуклюжий, с модной трехдневной щетиной и сломанным в детстве ухом — а на пол грюкнулась большая, с облупившейся корой колода.

Кира ахнула.

Колода лупала глазами и скрипела.

— Я чокнулась? — спросила Кира, ни к кому не обращаясь. Как можно обращаться к собственным галлюцинациям?
— Нет,— спокойно ответила старуха, шевеля носком ноги колоду.— Девка ты со странностями, конечно. Но не чокнулась.

Зазвонил телефон — резко, настойчиво, Кире на мгновение показалось, что это не звонок, а истеричный вопль. Она в растерянности оглянулась на бабку — та медленно и с каким-то достоинством кивнула.

Кира сняла трубку.

— Дай мне ее, дай! — бушевала на том конце свекровь.— Дай мне эту тварь!
— Кого? — не поняла Кира.
— Дай ту тварь, что у тебя сидит, дай! — прохрипела Нина Генриховна.— Я ее уничтожу.

Кира растерянно протянула трубку бабке. Ей казалось, что она движется в каком-то мареве, в густом овсяном киселе — мир чуть плыл вокруг нее, в голове клубился туман, а рука с трубкой казалась тяжелой, как рельса.

Бабка взяла телефон, поднесла трубку к уху и усмехнулась. А потом расплылась в какой-то плотоядной улыбке — Кире показалось, или зубов у бабки было больше, чем нужно? — потыкала сухими пальцами по кнопкам — и положила телефон на стол.

— Ты слышишь меня? — взвился к потолку истошный визг. Кира поняла: бабка включила громкую связь.

Бабка кивнула — словно свекровь на другом конце города могла это увидеть.

— Верни все! — потребовала свекровь.
— Не-а,— издевательски протянула старуха.— Не-а, Бобылиха. Я твоего подменыша обратно в чурку превратила.

Трубка замолкла.

— Верни,— беспомощно пробормотала свекровь.
— Сама знаешь, что никак,— хихикнула старуха.— На этот раз я тебя, Бобылиха, обошла. Не взыщи, давно пора было.
— Допрыгаешься, карга,— свекровь, кажется, снова стала закипать.— Я тебе этого не прощу!

Старуха продолжала хихикать. Только делала она это с закрытым ртом. И без тени улыбки в глазах. Хихиканье шло откуда-то из ее нутра — будто что-то там, в глубине гнилого старушечьего тела, ломалось и трещало.

Свекровь визжала и слала проклятия — а старуха продолжала хихикать.

Кира понимала, мучительно понимала, что происходит. Ей казалось, что она попала в эпицентр шторма — и да, пока в безумной схватке сталкиваются вода и небо, волны и тучи, но она сама всего лишь хрупкое утлое суденышко, и лишь вопрос времени, когда ее раздавит, перемолотит, уничтожит.

— Нового сделаешь,— безжалостно сообщила старуха трубке.— Делов-то опытной бабе. Или уже невмочь?

Свекровь осеклась на полуслове.

— Ладно,— процедила холодным голосом.— Твоя взяла, старая дрянь. Пока — твоя.

«Абонент не существует»,— бесстрастно сообщил автомат.

— Ну вот и все.— Бабка весело потерла вымазанные в муке и тесте ладони.— Вот и дельце сделано. Пошла я.
— Но... — Кира ошалело развела руками.— Но...
— Что «но»? — язвительно переспросила старуха.— Хозяйка ты или нет? Кухню поскреби, дитятко отмой — делов-то. А я устала, я пошла.
— Погодите! — Кира вцепилась ей в рукав.— Но... Колода лежала на полу и жалобно скрипела, хлопая глазами — человеческими, Вовиными, глазами!
— Что мне... делать? — шепнула Кира.
Ах, с этим,— мотнула бабка головой в сторону колоды.— Выкинь. Сожги. Что угодно. Баба ты умная. Фантазия есть. Сама догадаешься.

Кира сидела на кухне всю ночь. Вымытый до скрипа Юрочка мирно спал в кроватке — а она тупо смотрела на колоду. А та — на нее.

Пришел рассвет, проснулся Юрочка, Кира покормила его, он снова уснул, потом проснулся, потом снова уснул, а потом наступил полдень — и в коридоре зазвонил телефон.

Кира, медленно ступая, прошла в прихожую, вытащила из куртки мужа сотовый, вернулась на кухню. Она никак не могла заставить себя надолго покинуть ее.

— Ты совсем охренел? — сухо спросили в трубке.
— Э-э-э... что? — растерянно переспросила она.
— Простите,— голос смягчился.— Мне нужен Владимир, это с работы. Можете передать ему телефон?
— Э-э-э-э...— Она бросила взгляд на колоду. Та хлопала глазами.— Нет.
— Его нет дома? — Кажется, человек на той стороне начал раздражаться, но пытался удержать себя в руках.
— Нет.
— Так. С ним что-то случилось?
— Случилось.
— Хм. Заболел?
— Да.
— Сильно?
— Да.
— Тогда ладно. Я ему выпишу на сегодня отгул за свой счет. Но передайте, если он и завтра не придет на работу, то пусть позаботится о больничном. А то отгул превратится в прогул.
— Хорошо.

Она смотрела на погасший экран телефона — и ее трясло.То, что до недавнего момента казалось сном, превратилось в реальность. И кажется, эта реальность готова была сожрать их с Юрочкой.

Она стояла у старой, обшарпанной, обитой линолеумом и перетянутой проволокой мелкими ромбиками двери с тусклыми цифрами 8 и 3 — и не решалась позвонить. Юрочка мирно сопел в одеяле — а она боялась, как бы крупная дрожь ее рук не разбудила его.

Наконец она потянулась к звонку. И тут дверь распахнулась.

— Чего надо? — На пороге стояла бабка.
— Я...— Кира растерялась. Она была не готова к разговору.
— Ты,— ответила бабка.— Вижу. Проходи.

Когда-то, еще девчонкой, она с подругами гадала — что же там, за дверью у ведьмы? Кто-то говорил, что жуткая пещера, кто-то — что просто хламовник. Кто-то предполагал, что там не протолкнуться от черных кошек, а кто-то — что там везде человеческие черепа.

Никто не оказался прав.

Это была простая — и на удивление пустая и чистая квартира. Светлые обои, светлый линолеум, бедная, но опрятная мебель. Диван чуть скрипнул, когда Кира опустилась на него.

— Ох, как раньше было просто,— недовольно бормотала старуха.— Был человек — не стало человека — и все. Куда делся, куда делся — в лес ушел! Медведь порвал. В болоте утоп. Водки ужрался, в яму упал. Нечего искать, негде искать. А сейчас — документы, начальники, телефоны... Чего хочешь-то?
— Мне бы вернуть его...

Вокруг нее что-то происходило. Казалось, что стоит ей повернуть голову — как все там, откуда только что ушел ее взгляд, менялось. Обои сползали со стен, обнажая гнилые доски, линолеум дыбился, выпуская пузырящуюся болотную жижу — и что-то мелкое, черное, противное начинало сновать то тут, то там.

— Что, неужели этого хочешь? — ехидно переспросила старуха.— Чтобы все сначала пошло? Бобылиха чтобы снова кровушку твою сосала? Чтобы он на тебя не смотрел, а? А тот, кто на женку-то свою во время соития не смотрит, тот эдак ее и бить скоро будет! И сыночка тоже будет, не сумлевайся!

Кира скрипнула зубами. Мелкое, черное, противное заскрипело тоже.

— Нет,— шепнула она.— Нет. Но что мне делать, когда опять с работы позвонят? Что сказать? Вы можете так сделать, чтобы... все забыли, что он вообще был?
— Не выйдет,— мотнула косматой головой старуха.— Глаза отводить, память стирать. Много слишком людей, много.

Кира застонала. Юрочка захныкал и заворочался. Гнилые доски задрожали, трещины на них лопнули и превратились в морщинистые веки. Кира зажмурилась — а потом снова открыла глаза. На светлых обоях играли тени от дерева за окном.

— Но что мне делать, что? Помогите мне! Пожалуйста! Хоть как-нибудь?

Старуха пожала плечами.

— Ох, ненавижу Бобылиху, тварь подколодную... но могу сделать, как она.
— Как? — шепотом спросила Кира.
— Чурку-то свою с глазами не выкинула еще?
— Нет...— повинилась Кира.— Не могу... оно ими... лупает...
— Верно, лупает,— кивнула бабка.— Просто так душу не вынуть обратно, что-то да останется. Ну хотя бы, чтобы лупать.
— Вот поэтому и не могу... — всхлипнула Кира.

— Но коли не можешь,— снова кивнула бабка,— то пусть оно и сгодится еще раз. Могу запихнуть туда другую душу. Память у этой чурки останется прежняя, так что мало кто догадается, что это уже другой твой Вова — ну а тебе какая разница уже?
— Д-другую? — переспросила Кира.
— Другую, милая, другую. И власти Бобылихи над ней уже не будет.
— Да! — выкрикнула Кира. Юрочка вздрогнул и засопел. Она покачала его успокаивая и добавила уже тише: — Какую другую?
— Ну не собачью же,— пожала плечами старуха.— Человечью.
— Но... — Кира пыталась осознать происходящее.— Где ее взять?

Старуха перевела взгляд на Юрочку.

— Нет! — Кира прижала сверток с сыном к груди.— Нет!
— Ну, думай,— вкрадчиво сказала старуха.— Не сегодня-завтра к вам придут, спросят, а куда муж делся? А еще Бобылиху спросят — а она-то не просто расскажет, что ты сыночку ее сгноила,— она еще и глаза отведет им всем, так что они поверят, что ты его не только убила, но еще и сожрала. И в холодильнике вместо курицы его мясо увидят!
— Нет... — пробормотала Кира.
И подумай, что тогда с твоим сыночкой будет? Тебя в тюрьму — а его в детдом.

— Нет!
— Или Бобылихе,— безжалостно добавила старуха.
— Нет! — Кира вскочила с дивана. Тот разочарованно вздохнул. Линолеум под ногами чавкнул и просел. Юрочка дернулся и заверещал, словно его ударили.— Тихо, тихо... Нет. Только не это, нет.

— Решай,— равнодушно пожала плечами старуха. Кира перевела взгляд на сына. Тот смотрел на нее своими голубыми глазами и кривился. Ему тут не нравилось.

— А душа... — медленно спросила Кира.— Душа... обязательно его? Другая не подойдет?

Старуха хитро взглянула на нее. Острый кончик языка быстро облизал тонкие губы — и спрятался за желтыми зубами.

— Подойдет,— ответила.— Конечно, подойдет. Чего бы и не подойти. Только сможешь ли добыть?
— Смо... — голос Киры сорвался.— Смогу! Конечно, смогу!
— Хорошо,— кивнула старуха.— Принеси мне колоду, приведи человека — а дальше я сама все сделаю.

Кира попятилась к двери, кивая в ответ. Коридор пульсировал, обои натягивались на серые пятна плесени, паутина скрывалась под тенями от плафона, линолеум вздыхал и шел волнами.

— У тебя есть время до семи часов,— сказала бабка.— Чтобы сутки не успели минуть. Как минуют сутки — тут я тебе не помощник.

Кира стояла у магазина, баюкая Юрочку. Люди шли мимо нее — с сумками, телефонами, собаками,— а она скользила по ним взглядом и с каждой минутой все больше и больше впадала в тихую удушающую панику. Как ей привести к бабке человека? Что сказать? Как уговорить его — или ее — пойти с Кирой? Ей казалось, что стоит заговорить хоть с кем — и тот поймет причину этого разговора, догадается, зачем она подошла к нему,— и закричит, позовет на помощь, и все узнают, что случилось, зачем она тут и что лежит и хлопает глазами сейчас в той жуткой ведьминой квартире...

— Уйди, голубь,— услышала вдруг она тоненький голосок.— Уйди, а то Оля на тебя наступит.

Кира обернулась. По дорожке шла маленькая девочка, а впереди нее неспешно семенил голубь. Девочка старалась обогнать птицу, но та точно издевалась над ней, залезая прямо под ноги.

— Уйди, голубь... — снова попросила девочка. В голове Киры словно что-то щелкнуло.
— Оля? — тихо позвала она. Девочка обернулась.
— Оля? — увереннее повторила Кира.
— Вы... меня знаете? — уточнила девочка.
— Конечно! Ты меня не помнишь? — воскликнула Кира, подходя к ней.— Я же тетя... Нина. Забыла?

Девочка рассеянно посмотрела на нее.

— А это твой братик, Вовочка.— Кира наклонила Юрочку так, чтобы девочка увидела его лицо.— Мама тебе не говорила о нем?

Девочка помотала головой.

— У меня что, есть братик? — с тихим восторгом спросила она.
— Ага! — голос Киры дрожал от радости — ей удалось нащупать верный путь! — Неужели мама совсем-совсем ничего не говорила?
— Нет...
— Ах! — Кира хлопнула себя по лбу.— Прости! Наверное, она хотела сделать тебе сюрприз! Хотела, чтобы я пришла к вам в гости — и это было бы сюрпризом.
— Да,— кивнула девочка.— Мама любит сюрпризы. А можно мне еще на братика посмотреть?

— Да, конечно! — Кира присела на корточки, чтобы девочке было лучше видно.— А давай мы маме сами сделаем сюрприз?
— Какой?
— Давай мы сейчас придем к вам домой — и покажем Вовочку?
— Да! Да! — Девочка захлопала в ладоши.— Давайте!
— Прекрасно.— Кира улыбнулась, вставая. В глубине души она надеялась, что улыбка вышла не слишком плотоядной.— Только ты не возражаешь, если мы сначала зайдем к нам? Мне надо взять бутылочку, чтобы Вова у вас покушал.
— Конечно,— кивнула девочка.— А вы далеко живете?
— Нет-нет, совсем рядом. Пять минут.

Кира вела девочку за гаражами, за кустами, за трансформаторной будкой, за помойкой — терпя режущую нос вонь, хрустящие под ногами осколки стекла, колючие ветки, то и дело цепляющиеся за футболку,— лишь бы никто не увидел, лишь бы никто не заметил, только бы никто не остановил.

Старуха открыла дверь, едва Кира поднесла палец к кнопке звонка.

— Ути-пути, какая милая,— защебетала она, шлепая губами.— Какая девочка Оленька, а?
— Да, я Оля,— гордо сказала девочка.— А вы — бабушка тети Нины?
— Да-да,— кивнула старуха, обнимая девочку за плечи и переводя через порог.— Я всехняя бабушка. Пошли, я тебе кое-что покажу...

И дверь захлопнулась перед носом Киры.

Юрочка вздохнул и зачмокал губами.

Через три часа в дверь позвонили. На пороге стоял Вова.

— Привет,— сказал он, улыбаясь.— Я пришел, любимая.

Кира улыбнулась в ответ.

— Проходи,— сказала она.

Через неделю поздно вечером ей снова позвонили в дверь.

На пороге стоял полицейский.

— Кира Бакушева? — спросил он, вглядываясь в бумаги.
— Д-да,— ответила она.
— Вы знаете Олю Круглову?
— Н-нет...— Она подозревала, что это рано или поздно случится, и даже готовилась к этому, каждый день прокручивала в голове, как будет себя вести — но почему сейчас, почему так скоро?
— Однако есть свидетели, которые видели, как вы с ней разговаривали тридцатого июня около магазина, а потом она пошла с вами.
— А!.. Девочка! — Кира сделала вид, что вспомнила.
— Да. Шесть лет.
Да, я помню девочку. Она спросила, не видела ли я ее друзей. Что они поехали кататься на велосипедах, а она их потеряла.
— И?
— А незадолго до этого мимо меня как раз проехали три мальчика на велосипедах... а у одного из них на багажнике сидела девочка. В мой двор.
— Так.

— Ну я сказала девочке... Юле?
— Оле. Оле Кругловой.
— Да. Сказала ей, что видела кого-то на велосипеде, что проехали в мой двор. Она сказала спасибо — а потом шла со мной рядом.
— А потом?
— А потом я пошла к себе, а она — не знаю.— Кира пыталась судорожно вспомнить — видел ли кто, как она зашла с девочкой в подъезд. Кажется, никого не было... но лучше... лучше подстраховаться.— А! Она мне дверь еще подержала!
— А потом?
— Не знаю. У меня ребенок проснулся, заплакал, я стала успокаивать.
— Так.— Полицейский что-то пометил в бумагах.— Она ничего не говорила? Куда пойти собирается?
— Она очень много болтала... ну, пока шла рядом... так... А! Они собирались поехать в парк!

Полицейский нахмурился.

— В парк?
— Да. А что случилось?
— Если увидите девочку, дайте нам знать,— сказал полицейский, захлопывая папку.— До свидания.

Бабка опять открыла дверь за секунду до звонка.

— Приходил следователь,— сказала Кира. Бабка усмехнулась:
— И что?
— Ищет девочку.
— Ну что ж,— пожала плечами ведьма.
— Ее... можно вернуть?
— Нет.

— Но... как тогда, как с мужем! Я готова найти кого-то другого! Заменить ее! Найти бомжа, да-да, бомжа — его же никто не будет искать! Никто не будет о нем переживать!
— Зачем мне твой бомж нужен? — хихикнула бабка.— Грязный, вонючий, большой. А девочка сладенькая, девочка маленькая, девочка куколка.
— Но полицейский! — взмолилась Кира.
— Как пришел, так и ушел,— ответила бабка, развернулась и пошла в глубь квартиры.— Как пришел, так и ушел. Коготок увяз — всей птичке пропасть.
— Что? — спросила Кира ей в спину.

Ей показалось — или на этот раз квартира была чуть другая? Обои потемнели, на них проступил тяжелый золотой узор, вместо линолеума под ногами поскрипывал паркет — откуда старый паркет в типовой девятиэтажке? — и... потолок стал выше?

Кира потерла виски. Неужели все-таки сон? Она слышала о таком — от недосыпания человек проваливается в мутный бред, в котором ему кажется, что он спит, потом кажется, что просыпается — но все равно, все равно на самом деле он продолжает спать...

— Где ты там? — зычно крикнула старуха.— Что, в болоте застряла?

Кира вздрогнула — и нервно оглянулась на дверь. Может быть, уйти? Уйти, убежать домой, туда, где Вова — новый, странно милый и добрый Вова — тетешкается с Юрочкой? Она уже свыклась, смирилась с тем, что ее муж — не человек. Что под одеждой, кожей и волосами рядом с ней ходит, говорит и дышит — колода с глазами. Кира проверяла — дышит. И это дыхание — ровное сопение по ночам — успокаивало ее больше, чем добрые слова, мягкие поцелуи и нежный секс.

— Струсила? — захихикала старуха.

И это опять решило все. Кира гордо вскинула голову и пошла на голос.

И снова где-то там, на краю зрения, шевелились обои и переползал из края в край, пульсируя, тяжелый золотой узор, а скрип паркета захлебывался в бульканье, и пузырилась оттуда болотная жижа.

Старуха была в самой дальней комнате — и Кира шла туда, а коридор все вытягивался и вытягивался, и вот она уже миновала не одну дверь, а две, три, четыре, но разве в типовых девятиэтажках бывают пятикомнатные квартиры? И пахло из-за дверей жженой бумагой, прелой травой, перестоявшей водой, гнилым мясом и сырым тестом. И ворочалось там что-то, скрипело, шуршало и шебуршало, и тоненький-тоненький писк, как котячий плач, клубился над головой.

— Дошла наконец,— хихикнула старуха, когда Кира переступила порог комнаты.— Что ж так долго-то? Комнаты-то заперты были. Али заглянула в них?

Кира помотала головой.

— Ну и славно,— ответила старуха.— А то гости всякие бывают. Некоторым дай волю — двери приоткроют, в комнаты заглянут,— а потом кричат, воют, волосья рвут, по полу катаются.

Кира молчала. Она не могла оторвать взгляд от того, что было у старухи в руках.

Та держала и качала маленькую Олю.

Сероватая кожа, большие карие глаза, руки и ноги, гнущиеся в невозможных, немыслимых для человека местах — небрежно слепленная кукла, но так похожая на пропавшую девочку!

— Спи, моя радость, усни! — запела старуха, баюкая куклу.— В доме погасли огни... Птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду...

«Уснули... — застучало в голове у Киры.— Рыбки уснули в пруду. Рыбки уснули. Рыбки засыпают, когда умирают. Смерть».

— Мышка за печкою спит,— продолжала старуха.— Месяц в окошко глядит... Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

И тут Оля закрыла глаза. Большие, грубо намалеванные кукольные глаза вдруг захлопнулись — и теперь Кира явственно видела, что старуха качает труп.

— Усни, усни! — пропела ведьма. Кира сжала виски руками.

Мелодия колыбельной ввинчивалась в голову, слова приобретали иной, жуткий, но при этом предельно простой смысл. Смерть. Смерть. Смерть. Без начала и без конца — как начало и конец всего.

— Утром ты будешь опять бегать, смеяться, играть...

Паркет треснул под ногами, запахло свежей землей.

— Завтра тебе я в саду много цветочков найду. В нос ударил запах сухих цветов. По обоям побежали тени — кресты, кресты, кладбищенские кресты с кровлей.

— Все-то отдать поспешишь, лишь бы не плакал малыш!

Ног Киры коснулись чьи-то холодные пальцы.

«Мамочка, мамочка,— залепетало в ушах.— А почему ты не приходишь? Мне тут так страшно. Тут темно и холодно. Мамочка, приходи».

— Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни! — Старуха отвернулась от Киры, продолжая качать девочку. Из косматого, нечесаного затылка на Киру глянул внимательный зоркий глаз. А потом подмигнул ей.

Кира сдавленно ахнула, зажала рот ладонью.

— В доме все стихло давно, в кухне, в подвале темно.— Старуха так и стояла к ней спиной, согнувшись над Олей. Ее слова становились все неразборчивее, и Кира скорее угадывала и вспоминала, что поет ведьма, чем разбирала текст.— В лунный серебряный свет каждый листочек одет.

Старуха громко зачавкала — а потом раздался жуткий булькающий звук, словно кто-то втягивал через трубочку остатки жидкости в стакане.

— Кто-то вздохнул за стеной...

За стеной задышали — шумно, глубоко, хрипло. Стена — уже не обои, а стена! — вздулась, вспучилась, словно вместо нее была тонкая пленка, которую кто-то — с той стороны — проверял на прочность.

— Что нам за дело, родной? — пропела бабка.— Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!
— Усни, усни! — вдруг отчетливо повторила Оленька.

Она вывернулась из рук старухи и с гулким грохотом упала на пол. Встала на четвереньки и поползла к Кире — на Киру, как когда-то, кажется, целую вечность назад, это делали черви.

— Усни, усни,— повторяла Оленька. Сквозь щели паркета проступила болотная жижа — и нарисованные глаза девочки потекли. Левый сполз на щеку, правый превратился в бесформенное грязное пятно.
— Усни.— Что-то внутри Оленьки треснуло — и голос сорвался.— Уснхри-и-и,— прохрипела она.

Как давеча — кошка. Кира попятилась.

Кажется, она даже орала, срывая голос. Кажется, несколько раз упала, пока бежала по коридору — а тот вытягивался, изгибался, вилял. Кажется, и дверь открылась не сразу — а лишь когда она начала колотиться в нее, биться всем телом, поджимая ногу, которой уже касались мокрые — почему они были мокрыми? — пальцы Оленьки. И хохотала, громко хохотала старуха — и хохот этот несся из квартиры, метался зычным ревом по лестнице и уносился под крышу, сминая тушки живших там голубей, как комки серой оберточной бумаги.

— Что-то случилось? — спросил Вова, выглядывая из комнаты и качая Юрочку.

Кира посмотрела на свои руки, перевела взгляд на ноги. Грязь, глина, трава, пучки соломы, жирный извивающийся дождевой червь. Смерть.

— Всё в порядке,— сказала она, оттирая вязкую грязь.— Всё в порядке. Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Вова почему-то улыбнулся. И, кажется, зубов у него было больше, чем у обычного человека.

Бабка умерла через три месяца. Кира поняла это, проснувшись ночью — оттого, что кто-то словно погладил ее по шее холодными пальцами.

Черный дым полз по спальне, клубился у потолка, тянул к ней холодные, терпко пахнущие какими-то травами щупальца. Кира лежала, смотрела на него — и просыпалась. Просыпалась от долгого муторного, тягучего сна, в котором пребывала... год? два? десять? Да больше, больше, впала в него, когда не успела тогда скатиться с лестницы, когда цепкая рука, протянувшись через два пролета, ухватила за шиворот, втянула обратно, затащила в квартиру — и сделала что-то. А потом отпустила.

И не было никакого Вовы, и Нины Генриховны Бобылихи тоже никогда не существовало, и не рождался Юрочка, и не мучилась Кира от его болезни и своей неприкаянности.

Перепекла ее старая ведьма. Перепекла, выжгла до угольков всю человечность. Поймала в искусно расставленные сети, наигралась вдоволь — и теперь ползет, мертвая, в заранее подготовленную оболочку. Хиленькая оболочка: протянет, дай бог, еще лет тридцать — не то что раньше были, кровь с молоком, бабы деревенские, но ничего-ничего, в следующий раз получше подберет, посвежее. Переиграла немного, передавила, заморочила голову, сна и покоя лишила — но ведь вкусно, вкусно было играться с этой девицей, сладко смотреть на ее мучения, пьяно дергать за веревочки.

Морок сползал с Киры как змеиная кожа — и обнажал старую, почти истлевшую память. Да и память эта скоро исчезнет, как прыщ,— выдавит ее ведьмин разум, истечет она гноем раскаяния и сожаления. Девчонку мелкую, Оленьку, сгубила — и ради чего, ради теней, фантомов, трусости собственной, гнили собственной. Почуяла эту гниль старуха двадцать лет назад, разглядела в пигалице, что поганые слова кричала да за спины других пряталась. Сытной эта гниль оказалась — вон как старуха питалась, столько лет питалась, играла, мороки наводила, целую жизнь выдумала. Но всему приходит смерть.

Пальцы ощутили бородавку на левой щеке. Ее губы разлепились — и она выдохнула:

— Перепечь.

Фото: Shutterstock