Конкурс страшных рассказов: «Красная шапочка, Алиса Аве

Из-за симптоматики их называют Red hood – красными колпаками. Эмили, по документам она доставлена из Стерлинга, Шотландия, говорит, что красные колпаки – это гоблины. Рассказывает мне легенды, бабушкины сказки про злых уродцев в железных башмаках, с длинными когтистыми лапами и острыми, выступающими вперед клыками. Колпаки у сказочных уродцев красные от крови убитых. Свои головные уборы гоблины не снимают ни на свадьбах, ни на похоронах, потому как жажда крови не угасает в них даже в эти минуты.

«Латентный период короткий. Переход в продромальный период происходит в течение часа, характеризуется неспецифическими признаками – общим недомоганием, обострением аппетита, повышенной тревожностью».

Эмили просит не звать ее красным колпаком, пусть и в шутку. Я обдумываю ее просьбу, все же к больным надо относиться с уважением. Эмили смотрит благодарно и расчесывает алую коросту на обритой голове. Инфекция распространяется от век по лбу, тянется к макушке пунцовым цветком, пускает тонкие побеги к затылку. Стебель пойдет по позвоночнику. Я знаю симптомы, сам описывал стадии протекания болезни в докладах прежде, чем начать эксперимент.

«Начало периода полного развития болезни обозначено появлением пятен, напоминающих пятна Филатова-Коплика при кори. Но локализуются пятна преимущественно на голове и спине объекта. По мере распространения заболевания в организме площадь поражения пятнами увеличивается, образуется типичный узор».

– Мазь не помогает, – жалуется Эмили и тут же смеется, разрывая ажурные болячки в уголках губ, – но я снова рыжая. Я рыжая, что с волосами, что без.

У Эмили большие голубые глаза и пушистые ресницы. Она совсем девочка, сверяюсь с данными – девятнадцать лет. Да, пусть будет еще девочка... Поэтому я и вспоминаю милую детскую сказку.

– Триста двадцатую, – я называю номер Эмили, когда отбираем устойчивых распространителей, – Отправим Красную Шапочку к бабушке.

Эмили часто рассказывает о бабушке, с любовью, с легкой тревогой, прикрывая отекшие веки. Болезнь искорежила связки, голос изменился, хрипит, вдох срывается в сиплый вой:

– Бабушка живет в Киллине, – повторяется она день ото дня.

Они все цепляются за радостные воспоминания о близких, друзьях, о маленьких чудесных городках детства, таких как деревня Киллин в часе езды от Стерлинга. Городок с тихими улицами, милыми клумбами с кудрявыми соцветиями какого-нибудь дельфиниума, крошечными кондитерскими, где продают вкуснейший кофе с корицей и булки с марципаном, аккуратными домиками и их столь же аккуратными пожилыми хозяйками.

– Бабушка научила меня печь хлеб и пирожки с капустой. Я вам обязательно принесу попробовать.

Она не замечает, что слегка причмокивает, и не вытирает слюну. Я вношу новые данные в отчет: слюна триста двадцатой окрашена красным.

– Идеальное место для фазы один, – убеждаю я группу наблюдателей, бдящих за нами по сети, удаленно и скептически, – почти нет туристов, замкнутая система.

– Если эксперимент выйдет из-под контроля «выпустим волка», – главе проекта по душе мои аллегории.

Взрослые тоже любят сказки. Я киваю камере, что следит за мной, и знаю, там, у экранов кивают в ответ.

«Расцвет болезни наступает на третьи-четвертые сутки. Характеризуется значительным падением температуры тела, нарушением координации, при этом наблюдается повышенная возбудимость, нарушение схемы тела, остановка дыхания или паралич».

– Эмили, вы можете поехать домой, – я говорю медленно и наклоняюсь к моей Красной Шапочке близко, чтобы уверить – опасности нет, – я получил разрешение. Обещайте соблюдать дозировку и чаще бывать на свежем воздухе. Вроде бы у вашей бабушки домик недалеко от леса?

– Вы такой заботливый, доктор Каттер! – Эмили делает попытку обнять меня. Я отстраняюсь, и открытая дверь палаты перетягивает ее внимание.

«Наибольший интерес представляет объект Триста двадцатая. В данном случае расцвет болезни резко сменился стадией угасания проявлений. Внимание: летальный период пройден! Значительная площадь тела очистилась от поражения. Наблюдается возврат к норме».

Эмили натягивает красную шапочку на пылающую язвами голову. Мы усмехаемся одновременно, каждый о своем.

– Внесите в протокол, Красная Шапочка в гостях у бабушки. Фаза два – контакт. Готовьте Волка.

«Болезнь перешла в скрытую форму. Внимание: возможно обнаружение носителя! – ?»

Я стираю восклицательный знак, призывающих наблюдателей к особой радости от моих успехов, и ставлю вопросительный. Я уверен в результатах, я всегда уверен в том, что делаю, тревожит меня совсем иной вопрос.

Если Эмили – «Красная Шапочка», команда зачистки – «Волк», то кто же я? Неужели добрая мать, отправляющая деточку с гостинцами выбирать себе дорогу?

Эмили смотрит на бабушку и не узнает. Сумерки лишают Киллин цвета. Все серое: небо, улицы, с одинаковыми аккуратными домиками, разросшийся по беседке плющ, кусты блекло-синей гортензии под окном бабушкиной кухни, пирожки в тарелке, глаза бабушки, затянутые белесой пеленой. Даже красная полоса, окаймляющая бабушкин лоб, выцветает. Язвочки, появившиеся неделю назад, бабушка мажет цинковой мазью:

– Ты не переживай, Эми, красоту ничего не испортит!

Пальцы бабушки дрожат, дрожь будто удлиняет их, они извиваются, хватая пирожки.

– Я позвала миссис Мэрроу, миссис Бэнкс, мисс Кармайкл и дорогую Кэйтлин тоже. Может еще Саманта нагрянет, но она, – бабушка хмыкает, – ну ты помнишь, она себе на уме.

Бабушка заталкивает угощения в рот, одно за другим.

– Я отнесу гостям, – Эмили несет тарелку с уцелевшими пирожками в гостиную.

Тесто источает кисло-сладкий аромат. Бабушка больше не пахнет теплой сдобой, она тоже кисловато-сладкая – запах изменился с первой же ночи Эмили в доме.

– Все придут посмотреть на мою внучку! – радуется бабушка и щедро выдавливает мазь на коросту Эмили и свой пунцовый лоб, – Они тебя воооот такой малюткой помнят. Давай, мы голову намажем и платком прикроем. Зеленым? Или белым? Выбирай, у меня их много. Хочешь, синий возьми, шелковый, под цвет глаз.

От усиливающегося аромата, что исходит от пышной груди и круглого живота бабушки, от ее мельтешения по кухне, к Эмили возвращается ноющая боль, угнездившаяся в желудке еще в больнице. Шевелится, как амеба, выпускает ложноножки, переползает вверх по пищеводу. Бабушка выковыривает из горячих пирожков мясо.

– Ба, а как же капуста? – тихо спрашивает Эмили.

Эмили любит пирожки с капустой, но бабушка решает, что для гостей надо испечь с мясом. На столе нет зелени, нет горошка, нет пюре из репы и морса нет. Бабушка забывает о салфетках с гортензиями, похожими на ее любимые, за окном. На газу свистит чайник, бабушка вздрагивает, растеряно улыбается. Она выглядит как человек, который долго обдумывает что-то и, наконец, решает.

– Где вы там? – доносится из гостиной. Пришли все, даже себе-на-уме-Саманта, молодящаяся, обильно накрашенная старушка в накрахмаленном платье. От них пахнет сахарной пудрой, пахнет детством Эмили, настоящим, ярким, сонно-сказочным Киллином. Но Эмили чует горечь, припорошенную этой пудрой. И видит раздувающиеся ноздри бабушки.

– Идем-идем, – пропевает бабушка ласково, выключает свистящий чайник, дергает его с плиты и разливает кипяток по чашкам. Прихватка висит на крючке, ручка у чайника металлическая.

Эмили замечает алые прожилки под редкими волосами бабушки. Скоро они подберутся к затылку. «Доктор Каттер говорил, что болезнь не заразна?» – пытается вспомнить она. Доктор Каттер милый и все объясняет в отличие от других врачей. «Мы с тобой прошли разгар болезни, идем на поправку. Дальше все зависит от общего состояния твоего организма и условий, в которых ты будешь восстанавливаться. Что может быть лучше шотландской деревушки? И бабушкиных пирожков? Тебе ведь уже намного лучше, да, Эмили?»

Доктор Каттер разговаривает с ней как с маленькой, и Эмили поддается баюкающему голосу, обволакивающему ее в надежный кокон, и отвечает в том же духе. Как четырехлетняя:

– Да, доктор Каттер, Эмили намного лучше.

Это правда! Она хочет пирожки с капустой, не с мясом. Она хочет понять, почему бабушка обводит взглядом гостей, роняет поднос, кидается на дородную миссис Бэнкс и тут же, стремительно, прыгая через спинку дивана, на застывшую у окна в прерванном восхищении пышностью гортензий, Саманту. Почему следы пудры на лице Саманты, не сахарной, а косметической, скатавшейся в морщинах, неприятно багровеют? Почему визжит дорогая Кэйтлин, бабушкина любимая подруга? Почему в серых сумерках, пробравшихся в гостиную, у бабушки такие красные десны и такие белые зубы?

Эмили прячется на чердаке. Утро не возвращает краски городу, приходит туман, остается на завтра и послезавтра, на неделю, на две. Серая дымка поглощает комнаты в одинаковых аккуратных домиках, укутывает саванами тела, лежащие в столовой, прикрывает красные узоры язв. Они встают на третий день и идут, шагают в открытое окно. Миссис Мэрроу, миссис Бэнкс, мисс Кармайкл и Кэйтлин тоже. Все, кроме разорванной в клочья Саманты. И бабушки. Бабушка не двигается ни на третий день, ни на любой из следующих.

Эмили боится взглянуть в старое пыльное зеркало. Вдруг доктор Каттер ошибся? И плющ болезни покрыл Эмили целиком. Вдруг и она ринется в осиротевшие домики, которые изрыгнули своих обитателей, покрытых алыми узорами, на улицы Киллина. Устремится неведомо куда в поисках живых и теплых людей. Эмили чует, по едва уловимому следу, манящему, вкусному следу жизни и тепла, что люди ринулись в Стерлинг и дальше, дальше, прочь от заразы, от безумных соседей, покрывшихся алой коростой. От красный колпаков, шагающих тяжело и гулко, тянущих ноги, словно на них железная обувь.

– Красные колпаки, – шепчет Эмили, и живот реагирует на шепот. Внутри что-то булькает и переползает, просит спуститься вниз, поискать пирожки, разглядеть как следует бабушку, оценить то, что осталось от Саманты.

Эмили почти привыкает к ворочающемуся комку в животе, она гладит и разговаривает со своим голодом, когда на чердак врывается яркий свет, слепит, разгоняет мрак и распадается на несколько огней. Руки в толстых резиновых перчатках срывают с нее одежду, сдергивают бабушкин платок.

– Состояние стабильное, – кричат чужаки сквозь треск и шорохи, – доложите доктору Каттеру. Зона поражения: затылок. Спина чистая. Повторяю, спина чистая.

Лиц Эмили не видит. Чужаки зачем-то натянули на себя желтые мешки, а лица спрятали за прозрачные коробки. Они пыхтят, коробки запотевают, черты расплываются. Эмили втягивает вонь, просачивающуюся из-под желтых мешков. Разит потом и страхом, холодным, липким страхом, который тревожит нос Эмили, покрывает слизистую, и она не может больше различать другие ароматы. Все застит их страх и ворчание в ее животе.

Бабушка так и лежит между столовой и кухней, из груди, прикрытой ажурным фартуком, торчит разделочный нож. Он сам выскакивает из браш-подставки с мягким наполнителем – силиконовыми стрежнями, похожими на спагетти, – и удобно ложится в руку. «Японские ножи – самые лучшие», – говорит бабушка каждый раз, когда широкое лезвие нарезает хлеб на одинаковые ломтики, – «Названия у них, конечно, те еще. Но это я запомнила. Сантоку, переводится "три добродетели". У настоящей хозяйки их тоже три: терпение, трудолюбие и молчаливость. Терпеливо трудись в тишине. И хватит с тебя», – смеется бабушка и машет добродетельным ножом перед носом. Набор ножей ей подарила Эмили в прошлый приезд в Киллин. От бабушки она получила монету, по старой традиции. Пятьдесят пенсов, чтобы отвести возможную беду.

– Ба! – кричит Эмили, – Ба!

Ба оборачивается и скалится, рот расширяется, бабушкины щеки трещат и в распахнутой пасти растут зубы, острые как японские ножи. Ба кидается на Эмили, на нож. И сантоку разрезает плоть также легко как и хлеб, и кожа бабушки хрустит, как стержни-спагетти, расступаясь перед ножом. И вся бабушка странно похрустывает, оседая на пол.

– Ба! Ба! – ревет Эмили, ее оттаскивают от тела бабушки ворвавшиеся в дом люди в мешках и коробках. Красные ветви инфекции оплели даже белки застывших открытыми глаз, бабушка таращится на Эмили и все улыбается.

– Мы выезжаем, доктор Каттер, – шуршат голоса.

На Эмили натягивают прозрачную коробку и желтый мешок, и она больше не чует запахов пота и страха, она вдыхает саму себя и радуется, что страх желтых людей куда сильнее ее собственного.

– А! Вы же желтые колпаки, – доходит до Эмили. Она смеется, и коробка над ее лицом не запотевает.

«Были колпаки красные-красные, шли они дорогами длинными-длинными, шли они ни в чем не повинные, шли в места новые, дивные. А за ними шли колпаки желтые. Желтые-желтые, как листья палые. Желтые колпаки стали мертвые. Красные – сытыми и усталыми».

Красная Шапочка кусается как волк, хочет жить, но всех с кодом Red hood приказано эвакуировать. Кровавая граница инфекции двигается, на карте пульсирует алым Стерлинг, Глазго, Эдинбург, Лидс. Стебли заражения ползут к Ливерпулю.

Триста двадцатая поет дурацкую песню. Точнее не поет, воет, а в последние дни срывается в хриплые стоны, в которых не разобрать слов, лишь отдельные слоги. Я стараюсь не называть девчонку по имени, как впрочем, и остальных эвакуированных из Киллана. Эвакуация значится в бумагах, на деле это ликвидация. Человечество давно привыкло заменять одни термины другими, чтобы легче было принять и переварить. Триста двадцатая, Красная Шапочка моя. Я должен найти причину приспособления ее организма к болезни. Летальный период до сих пор не наступил, она в сознании и смотрит на меня, не моргая, хотя операционная лампа слепит во всю трехкупольную мощь. Триста двадцатая рвется из надежных ремней и хрипит свою песенку. Я берусь за скальпель. Наркоз не действует, она таращится на меня, а я режу. Какие у нее большие голубые глаза!

«Смерть объекта наступила во время осмотра брюшной полости. Источник заражения не найден. Кровь чистая. Тело чистое. Слияние не подтверждено. Объект следует утилизировать».

«Не бойся».

Перед глазами Эмили сплошная муть, веки горят, во рту привкус крови.

«Встань».

Эмили стягивает с лица простынь, мир врывается в нее светом, криками, выстрелами, четкостью звуков, красок и ощущений.

«Каттер там».

Эмили слышит биение лживого сердца. Сердце не просто бьется, оно распространяет волны пьянящего аромата. Страх, гнев, боль, обреченность – смешение запахов и перспектив. Эмили встает, идет. Больничные стены подсказывают направление. Эмили двигается животом вперед, как беременная, и гладит его, прислушиваясь к голосу. Вокруг беснуются красные колпаки, они пируют. Эмили прокладывает путь меж ними, они расступаются, оттаскивают добычу, смотрят на Эмили боязливо, подобострастно, тянут ей лучшие куски.

«Не отвлекайся».

Сердце доктора Каттера зовет в подсобку. Стены сужаются к запертой двери.

«Толкни».

Эмили толкает. Дверь вылетает с петель. Доктор скулит, он ранен, его укусили. Терпкий огонь обжигает ноздри, проникает в тело, окрашивает все в дивный алый оттенок. Эмили буквально видит сердце Каттера, запах сообщает о жировых отложениях на стенках артерии, нарушенном кровоснабжении.

– Доктор Каттер, – Эмили больше не может разговаривать как прежде, она хрипит и хрустит, как бабушка под ножом-сантоку, как она сама под тонким скальпелем, лишенным каких-либо добродетелей, – вам грозит инфаркт. Но вы умрете раньше, Эмили позаботится об этом.

– Эмили, – доктор Каттер давится соплями, бархатный голос оказывается бумажным и ломким. Они с Эмили сейчас чем-то похожи, – Эмили, прошу тебя!

«Не бойся».

Доктор сжимает в руке тот самый скальпель, выставляет вперед свое оружие и умоляет, умоляет.

«Это он виноват».

Эмили помнит, как жужжит машинка и падают рыжие волосы. Как ввинчивается в вену бабочка катетера. Как долго падают капли в канюлях сменяющих друг друга капельниц. Как грохочет массивная дверь в палату. Как трещат корочки болячек. Как звучит ложь: «Ничего, милая, с тобой все будет в порядке». Как игла шприца выплевывает вместе с воздухом брызги инъекции, когда Эмили попадает в больницу с гриппом и надеется поправиться за неделю. «Профилактика лучше, чем лечение», – заверяет очаровательный доктор Каттер, вполне молодой, по-модному в меру бородатый, прекрасно объясняющий и прибегающий в палату по первому зову «любимицы отделения, только тссс, чтобы другие больные не ревновали». «Мне что-то не хорошо, доктор Каттер». «Мы все преодолеем, Эмили. Все идет как надо».

«Он нашел меня. Я нашел тебя. Мы нашли его».

Проснувшийся внутри Эмили не врет. Он же не соврал, что придет помощь, когда скальпель коснулся кожи. Не соврал, что боли не будет, что рана от груди до живота затянется, что Эмили жива и может встать и идти. Эмили зовет проснувшегося Охотником, ведь у него отменный нюх, он чует свою жертву и ведет Эмили по коридорам. Эмили верит Охотнику, он вытащил ее на свет из ловушки доктора Каттера. Он был с ней на чердаке в бабушкином доме и показал, как различать чужой страх. Эмили гладит Охотника, вовсе не свой живот, и почти ощущает ответные движения под кожей.

«Это просто».

– Ты тоже красный колпак, – говорит Эмили жалкому, плачущему доктору.

Над бровями доктора Каттера расцветают язвы. И он боится.

– Я могу излечиться, могу вылечить всех, – язык подводит его, а сердце грохочет: «Ложь!»

Эмили позволяет Охотнику заполнить ее целиком и меняется. Доктор роняет скальпель, и Эмили внезапно осознает, почему красные колпаки не снимают головных уборов даже не похоронах. Пустое место не нуждается в уважении, а доктор Каттер теперь как раз немного липкое пустое место.

Охотник просыпается только во время кормежки и не мешает Эмили уничтожать красных колпаков: они сами идут к ней, едва завидев. Надеются на защиту, на пищу, но Эмили не может простить им смерть бабушки и забыть вкус доктора Каттера. Эмили больше не Красная Шапочка, она обернулась Волком, не подозревая, что так обозначена команда зачистки, некоторое время разъезжавшая от города в город. Отныне Эмили – команда зачистки в единственном вечно голодном лице. Она быстро понимает, как прокормить неизвестное существо, поселившееся в ней, как направить его к цели – к тем, кто равнодушно вещал из динамиков в кабинете Каттера: «Проект Red Hood завершен».

А когда останется только она, последняя зараженная, поможет скальпель доктора. Все сыграют свои роли – Красная Шапочка, волк и охотник. В одном лице. Логово проснувшегося: немного правее и ниже пупка, там, где когда-то был предатель-аппендикс, взбунтовавшийся против двенадцатилетней Эмили. Оно пахнет властью, пахнет красным и черным, пахнет подгоревшим мясом и затхлой кровью. Пахнет Эмили.

Она открыла мне новый мир, его обитатели оставляют приятное послевкусие, сладкое, нежное. После долгих скитаний я заслужил подобный десерт. Она прячет поблескивающее оружие в кармане, гладит острое лезвие большим пальцем, ей так спокойнее. Я дал ей собственную бесконечно долгую жизнь, но она боится. Они здесь все боятся перемен. Но ничего, чтобы она не решила, я получу свободу от этой блестящей штучки или от тех, горячих и быстрых, которые в нас выпускают воняющие страхом люди. Я выплеснусь, вспыхну и исчезну, в очередной раз засну и дам ветру унести мои цисты далеко-далеко.

Рано или поздно я продолжу скитания за новыми вкусами и новыми мирами.