Конкурс страшных рассказов: «Интервальная тренировка», Ольга Небелицкая

Мало кто любит бегать по парку в конце октября, но я — очень люблю.

Мама говорит, что я маньяк, и смеется. Но я встаю рано почти каждый день ради пробежки. В парке иногда лежит туман, и это чертовски красиво. Пахнет прелыми листьями, у них такой особенный запах — специй и подвальной гнили. Если прошел дождь, то кроссовки будут влажно чавкать по дорожкам, и даже этот звук мне нравится. Я никогда не бегаю под музыку: я люблю слушать звуки парка. Шум ветра, шорох падающих листьев, собственное дыхание — я громко выдыхаю через рот.

Я люблю бегать по таким дорожкам, где мало людей.

Парк у нас большой, по сути — лесопарк, а не прилизанный сквер. В нем есть нижняя часть, сумрачная, болотистая, еловая — она мне нравится больше верхней, светлой, с соснами. Нижний парк пронизывает множество дорожек и тропинок, куда редко сворачивают собачники и мамки с детьми, вот тут я больше всего и люблю бегать. Тихо, темно, никто не мешает погрузиться в мысли и гнать по дорожкам, пока не откроется второе, пятое, седьмое дыхание, пока пот не начнет стекать у виска тонкой струйкой — обожаю это ощущение.

Больше всего я люблю интервальные тренировки. Это когда сначала топишь на максимальной скорости двадцать-тридцать секунд. Рывок, пульс под сто восемьдесят. После спринта переходишь на шаг или легкую трусцу и восстанавливаешь дыхание. Минутку. Потом — снова мчишь на скорости. И так — восемь повторов.

Это космос! Такая тренировка вставляет похлеще марафона.

После бега я какое-то время иду, делаю дыхательные упражнения. Расстегиваю молнию поясного кошелька, достаю маленькую бутылочку с водой, пью. Отжимаюсь от скамейки. На дорожке, ведущей к главному выходу, — четыре скамейки. От каждой отжимаюсь по двадцать раз, итого — восемьдесят. У меня сильные руки.

А потом я выскальзываю из парка напрямик через кусты у самого дома. Мама уходит на работу раньше, чем я на пары, поэтому я ее уже не застаю. Принимаю горячий душ, варю себе быструю овсянку или ем оставленные мамой сырники. Собираюсь.

Меня зовут Маша, мне семнадцать, я учусь на первом курсе Политеха, и я ужасно люблю бегать.

Ну, вы поняли.

С июля мама тревожится: в парке пару раз кого-то убили.

Я вообще считаю, что людей убивают чаще, чем это проскальзывает в новости, и мама могла бы так за меня не переживать. Я бегаю быстрее любого маньяка, а по тем дорожкам, которые я выбираю, не каждый осмелится пройти даже в летний солнечный день, что говорить про октябрьское раннее утро. Да, в июле меня как-то тормознули менты — в аккурат у болотца. Спросили, как часто я тут бегаю и не видела ли я чего подозрительного. Вчера или сегодня. Мол, тело нашли как раз неподалеку — в кустах.

Я даже не знала, кого именно убили и как — задушили, ударили по голове или порезали. Спросила ментов, но они так странно на меня посмотрели, и тот, что помельче, с усиками, ответил в духе «девочка, тут мы вопросы задаем». Ну и ладно. В общем, я ничего не видела и не слышала, а бегаю я чаще в другом конце нижнего парка, тут случайно оказалась.

Потом в новостях все же сказали: порезали. Какого-то мужика с собакой. Что странно, собаку — тоже порезали. В новостях сказали «с особой жестокостью», но ничего не показали, разумеется. Они не будут показывать кадры, которые могут травмировать психику зрителей. Так, дорожки поснимали, тот самый поворот, где меня менты останавливали, ручеек зачем-то долго показывали, пока диктор монотонно рассказывала, сколько крови вытекло из мужика и собаки.

Я надеялась, что хоть кровь в кадре будет. Не-а. А мама развопилась как ненормальная, когда репортаж закончился, причем по какому-то левому поводу. То ли из-за пыли на столе, то ли из-за мусорного ведра. Не помню точно. Но ежу понятно, что она из-за репортажа расстроилась.

Я собачников, кстати, не люблю. Терпеть не могу. Пыталась найти в себе сочувствие к мужику с собакой — ну, нашла, конечно. Общечеловеческое такое, на уровне базовых ценностей и бла-бла. А по большому счету чем их меньше будет ходить по моим дорожкам, тем лучше. Они, знаете, как встанут иногда поперек, когда их собака делает свои дела, и стоят, в телефоны уткнувшись, а еще хуже — если их несколько, и они между собой стоят и бла-бла. А собака, сука (ну, может, и не сука, но я фигурально), поводок натянет и стоит тоже, мохнатая тварь. А мне — что? Правильно: скакать через поводок, как будто я на бег с препятствиями подписалась. И хорошо еще, если я этот сучий поводок разгляжу издалека, так ведь иногда его там и не видно, в тени.

Я считаю, собачникам надо какую-то отдельную площадку организовать в другой части парка. Пусть наверху тусуются, там светлее и просторнее. И чего им мои дорожки сдались?

В сентябре снова кого-то порезали. Старуху с палками. Знаете, эти палки для скандинавской ходьбы? У нас в парке старухи собираются по утрам, чтобы вместе тренироваться. Я потому и выхожу всегда пораньше, чтобы со старичьем не пересекаться. Они всю дорогу занимают, разминая кости перед прогулкой, а мне их обегать приходится. Но старухи лучше собачников — они хоть улыбаются и сразу отходят в сторонку, если видят, что кто-то на них бежит. Я принципиально не сворачиваю в траву, мое дело — бежать по грунту, пусть это они от меня уворачиваются.

В общем, старухи мне обычно не сильно досаждают, особенно если я успеваю несколько больших кругов сделать до того, как они соберутся. Я после пробежки добрею, мягчею, знаете, чувствую себя такой горячей, как нагретое сливочное масло. Хочется в душ и растечься по ванной, я тогда почти всех люблю. И маму, и даже старух этих. Собачников, правда, все равно не очень.

Так вот, в сентябре нашли старуху. В новостях на этот раз показали тело, лицо, правда, показывать не стали. Из живота у нее палка торчала. Та самая. Жуть какая. Диктор сказал, что старуху убили ножом, как и того дядьку с собакой летом, причем убили тоже «с особой жестокостью» — потыкали несколько раз в разные места. А потом в живот, в один из разрезов, палку воткнули. И оставили ее умирать, потому что умерла она не сразу, а от потери крови. Вот блин дела.

Я этот день тоже помню: я тогда бегала, в аккурат, когда к парку подтянулись машины с мигалками; я сначала сирены услышала, потом даже крики, оцепление видела. Но я тогда ускользнула через свои кусты поскорее — вообще никакого желания с ментами встречаться не было. Сказали потом, что старушку порезали накануне, а умерла она только следующей ночью. Почти сутки истекала кровью. А нашла ее чья-то собака с утра, вот ирония. Хоть на что-то эти суки годны, получается. Я про собак.

Мама стала совсем кривая и бледная. Просит меня не бегать. А как она может проследить, если ей выходить на работу в семь, и она не может проконтролировать, пойду я бегать или нет?

В конце октября у нас такие красивые туманы. Я уже говорила, да? Иногда выхожу — а домов соседних вообще не видно. Вот это самый класс, самая крипота. Крипота — в хорошем смысле, ну, нравится мне такое. Сайлент Хилл, все дела. Я в такие дни вообще спокойно себя чувствую, когда бегаю, потому что дорожки уходят из тумана в туман. Ни один маньяк не найдет меня в тумане, а если найдет, то стопудов не догонит. Кто может лучше меня в парке ориентироваться? Да я с закрытыми глазами от любого мудилы убегу через кусты.

Я летом только напугалась разок. В июне, кажется.

Бегу, значит, по аппендиксу в нижнем парке, где дорожка асфальтовая заканчивается тупиком. Мне там разворачиваться приходится, но я все равно туда люблю забегать: там кроны деревьев такие, как шатер или купол. Даже когда листья уже облетят, все равно, ветки так плотно переплетаются, что красиво. И ощущение — особенное. Как в храме. Хотя я в храмы не хожу. В общем, там здорово.

Забегаю я туда, значит, а там — мужик.

Сидит на складном кресле. Знаете, такие кресла есть походные, складные, но не стульчики, а именно кресла — с подлокотниками. Чтобы с комфортом сидеть. У них еще даже дырка в подлокотнике для стакана или кружки с кофе. Такие кресла, наверное, рыбаки берут на зимнюю рыбалку, чтобы не гнуть спину на табуретке, а сидеть откинувшись.

Так вот, мужик. Сидит на моей дорожке, прямо по центру, блин, и курит! Трубку. Весь из себя такой таинственный: в плаще с капюшоном. Трубка торчит, значит, из капюшона, а лица не видно совсем. И пахнет здорово. Чем-то копченым вроде чернослива или вяленой клюквы.

Я, вообще-то, тоже покуриваю. Мама не знает, мы с пацанами после пар иногда забиваем трубочку. Именно трубка мне и нравится. Не сигареты со вкусом сушеного говна, не палочки эти ментоловые для фиф, а трубка, в которую табачок можно набить какой хочешь — вишневый или ванильный. Мужик, видимо, выбрал черносливовый. Уважаю.

Но — на моей дорожке?!

Я еле успела его обогнуть и от растерянности чуть не впечаталась в осину рядом. Пришлось на секунду остановиться, чтобы развернуться, и обратно побежать. И мне так неприятно было: пока я не повернула и не скрылась из виду, мужик, очевидно, мне в спину смотрел, и я пару раз обернулась: вдруг он за мной бежит?

Блин, это был первый раз, когда я по-настоящему испугалась. Не, ну правда: разве будет нормальный человек вот так покуривать на дорожке в тупичке?

Реально, маньяк.

Я даже подумала: может, про него ментам сказать? Ну, мало ли. А потом мне стало стыдно: сидит себе человек, курит (и ведь по запаху понятно, что вкус у чувака нормальный), может, он, как и я, не любит места, где народу полно. Где собачники эти и старухи с палками.

Пусть сидит.

Потом, в июле, уже после первого убийства, я на него снова наткнулась. Подумала еще: а ну как он сейчас на меня кинется? Вдруг — с ножом?

Но запах меня почему-то успокоил. Вряд ли маньяк курит такой вкусный табак. Логики в моих рассуждениях — ноль, но реально спокойнее стало.

Я потом еще с ним пересекалась пару раз. В аппендикс, правда, больше не забегала. Я стала по запаху до поворота понимать — там мужик или нет. Если дымного чернослива не было, я не сбавляла темп и добегала до своего тупичка, разворачивалась, как обычно, и бежала обратно. А если чувствовала дым и чернослив, то просто раньше разворачивалась. Чего человеку мешать? Парк большой, пусть сидит, а я в другом месте побегаю.

Третье убийство произошло в начале ноября.

Листья уже почти облетели, парк стал прозрачнее. Я люблю это пограничное время: уже не осень, но еще не зима, листьев нет, снега нет. Мне кажется, это очень честное время: все, что могло быть скрыто листьями или будет скрыто под снегом, обнажается, открывает суть.

В парке по утрам совсем мало людей. Я бы сказала, вообще почти никого нет. Ну, собачники гуляют, конечно, куда им деваться-то, но они стараются выходить попозже, а затемно в ноябре бегать или гулять — психов мало.

Так вот, убийство случилось в начале ноября.

Если быть точнее — второго числа в пятницу.

Если совсем точно — примерно в семь пятнадцать утра.

Опять собачник.

Сначала передо мной эта шавка возникла — из ниоткуда, блин! Поперек дороги пробежала и поводок натянула, а хозяин ее замешкался у куста. Ссал он там, что ли? Еще темно было, толком не видно, так я чуть не грохнулась, в последний момент только поводок заметила. Пришлось резко остановиться — а у меня как раз интервальная тренировка! Я, значит, лечу на максимуме, едва к дорожке носками кроссовок прикасаюсь и считаю про себя: «одиннадцать... двенадцать...тринадцать...» и вдруг — шавка! Поводок! Я остановилась, а сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Ну, реально — вредно же! У меня пульс, может, шпарит как сумасшедший.

Вот же я разозлилась. И дед этот как ни в чем не бывало из куста выходит и идет за собакой. Зачем ему вообще поводок рано утром в парке?!

И я стою такая, вся в поту, пот стекает со лба струйкой — обычно я обожаю это ощущение, а тут — будто я чистой яростью истекаю.

Расстегиваю молнию поясного кошелька, достаю нож.

Дед ко мне спиной идет, не оборачивается, не боится. Как будто и не слышал всех этих новостей про маньяка. Я, значит, сначала ему нож втыкаю пониже затылка, и еще раза три успеваю ударить в разные места. Главное — в шею как следует воткнуть, там самые важные крупные сосуды, уже не дернется. Он хрипит что-то, да кто его услышит, в семь утра тут ходить — дураков нет.

Дед падает, а поводок из руки так и не выпускает, а шавка там, значит, на другом конце поводка повизгивает. Да куда она денется?

У меня сильные руки. Мама всегда гордилась, что я могу тяжести таскать. Когда мы переезжали, я помогала грузчикам со второго этажа диван нести, они тоже с уважением отозвались: мол, мелкая глиста, а — смотри, бицепс какой.

Ну а как бы я тела оттаскивала поглубже в кусты? Я реально худая и мелкая, кроме как на руки, надеяться не на что — массой я ни одного из этих уродов точно не возьму.

Дед еще хрипел что-то, но недолго.

Я его, значит, оттаскиваю в кусты поглубже, там по весне еще небольшое болотце разливается, люблю это место. Там калужница цветет — желтая такая, на маленьких островках. В воде отражается, а если еще луч света упадет на воду — вообще красота. Ну, сейчас, понятно, ни болотца, ни цветов — голый ноябрь. Хорошо, я тут почти на ощупь ориентируюсь, каждую тропку знаю. Оттаскиваю тело, а шавка сама следом семенит. Скулит. Я дожидаюсь, пока она поближе подбежит — и хвать ее за загривок.

Вот на собаке-то я оттягиваюсь как следует.

Нож острый, славный, я каждый вечер его точу — ну, это как отжиматься каждый день, чтобы руки в форме были. Всегда наготове. Я не даю собаке сдохнуть сразу, я режу ее чуть ли не в лоскуты. Не спеша. Она скулит-то так, еле слышно, можно не торопиться. А, вот умора: когда я уже заканчиваю с собакой, мужик еще раз всхлипывает. Живой, значит.

Ну, это ненадолго.

Я проверяю, что следов крови на одежде не осталось. Я вообще очень аккуратная, мама всегда хвалит, что у меня одежда в порядке, и я сама себе стираю и глажу. А как еще — мне ни пятнышка пропустить нельзя, мало ли что.

И вот, я, значит, выскальзываю на дорожку и собираюсь срезать привычным способом — чтобы прямо к дому, и вдруг:

— Валечка! — И какая-то бабка семенит мне прямо навстречу. И озирается так по сторонам, как будто ищет кого. Ясно — кого.

Нож-то я уже убрала в поясной кошелек, и крови у меня на одежде нет, так что бабка не пугается, а скользит по мне взглядом равнодушно, и дальше идет:

— Валечка, Валечка!

Я леденею.

Валечку и псину его, понятно, найдут сегодня — завтра, а бабка потом что скажет? Я представляю себе двух ментов и особенно отчетливо – низенького, с усиками. Как он будет потом бабку допрашивать, не видела ли она кого в парке на дорожке, а?

А?

Еще темно, конечно, но моя голубая куртка — я даже не думала о маскировке, я же не планировала именно сегодня резать этих шальных, кто знал, что они передо мной выпрутся? — очень заметна даже в сумерках. Это называется — приметы. По приметам меня быстро вычислят.

Я сжимаю нож прямо через ткань поясного кошелька.

Догнать?

Но я чувствую себя разряженной батарейкой. Как будто у меня заряда хватает на убийство — рраз — и потом я — вдруг —

не могу

понять

как

это случилось?!

Я пошатываюсь. Все плывет перед глазами.

Я только что — своими руками — я смотрю на ладони, к основанию большого пальца прилип сухой лист — убила человека. Валечку. Или Валечка — это собака? Собаку я изрезала чуть ли не на куски. Кто — я?!

Я это делаю уже не в первый раз.

Мной будто что-то выстреливает, будто у меня нет выхода, выбора, и вся моя жизнь сосредотачивается на острие ножа. Я точно знаю, что если не дам вытечь крови, если не отворю ей двери — в июль, в сентябрь и вот, в ноябрь, — меня саму разорвет на куски. С тех пор как я в июне нашла этот нож на дорожке в нижнем парке, во мне это стучит, пульсирует.

Как будто я с июня бегу интервальную тренировку. Убийство — быстрый нож кромсает податливую плоть, сильные руки тащат тело в кусты — короткий спринт. Пульс под сто восемьдесят. Следующий месяц — заминка, легкая трусца, я восстанавливаю дыхание. Новое убийство — новый рывок. И снова — размеренный бег, глубокое дыхание.

— Валечка! — уже за поворотом. Затихает.

Поздно.

Сейчас она еще побегает какое-то время по парку. Потом пойдет домой, проверить, не вернулся ли ее драгоценный Валечка с драгоценной шавкой.

А потом — вызовет полицию.

Значит, через час-два здесь будут сирены, оцепление, поисковые собаки.

И менты.

Я поворачиваюсь и начинаю бежать в сторону, противоположную той, куда ушла бабка. У меня, очевидно, осталось не так много времени. День? Два? Сколько им понадобится времени, чтобы вычислить по приметам девчонку, которая бегает в парке ежедневно и которую видели здесь почти все завсегдатаи — и собачники, будь они неладны, и старухи с палками, особенно старухи — эти мне всем стадом улыбались летом, когда уступали дорожку.

Я бегу.

Воздух пахнет специями — чем-то вроде корицы, но острее — и подвальной гнилью. Лежалой картошкой, такой вялой, на которой уже глазки проклевываются. Я вдыхаю через нос и выдыхаю через рот. Я восстанавливаю дыхание, чуть прикрываю глаза и бегу, почти не глядя на дорожку. В парке я знаю каждую тропку, каждый поворот, каждый куст и каждый камешек; я могу бежать на ощупь, я могу бежать в абсолютной темноте.

Я бегу.

Я чувствую запах дыма и чернослива, приоткрываю глаза и успеваю затормозить перед знакомым поворотом.

Мужик, значит, на месте. Странно, но я чувствую, что должна к нему заглянуть и посмотреть ему в глаза — последний раз. Это, похоже, единственный человек, к которому я чувствую привязанность. Я вдруг понимаю, что по дому, по однокурсникам скучать не буду. По маме — не буду.

По мужику — буду.

Глаза у него оказываются темно-карими.

Он улыбается.

* * *

Из газеты «Калмыковский вестник:

«Арестована жительница Калмыковского района по подозрению в убийстве

Накануне в Лиственном парке, расположенном на границе Калмыковского и Первомайского районов, было обнаружено тело шестидесятилетнего мужчины с признаками насильственной смерти в виде девяти колото-резаных ран. По подозрению в убийстве задержана семнадцатилетняя студентка Политехнического университета района Неведова Мария. Нельзя исключить причастность подозреваемой к совершенным ранее в этом же парке убийств с применением колюще-режущего оружия. Ведется следствие».

* * *

У меня тысяча имен, но лицо я не меняю.

Обычное такое лицо, неприметное, да и смысл его менять — кто меня запомнит, кто свяжет меня с убийствами? Глаза мне нравятся: теплые, темные. Такие внушают доверие.

Я, признаться, полюбил это лицо, привязался к нему. За годы.

За долгие годы.

А девочка оказалась хороша. Я давно заметил: почему-то именно среди таких юных бегунов попадаются самые восприимчивые экземпляры. Бег вводит человека в своего рода транс — если, конечно, не слушать во время пробежки аудиокнигу или лекцию. Многие творческие люди — писатели, сценаристы, художники — говорят про инсайты во время пробежек. Физическая нагрузка снимает с мозга ментальные оковы, летишь себе, дышишь —...и ловишь психоволну.

Девочка — молодец. Быстро поймала, почти с первой попытки. А остальное — рутина. Нож, быстрое лезвие, бегущая кровь — она сама этого хотела, сама двери открыла. Я только подтолкнул.

Самую малость.

Как она верно сформулировала про интервальные тренировки!

Я ведь тоже так живу. Спринт — заминка. Спринт — отдых.

Теперь я могу отдышаться. Теперь какое-то время жизнь будет течь спокойно. На завтра заказана машина, грузчики уже, наверное, закончили упаковывать вещи.

Я перебираюсь в Лартоваала. Городок небольшой, да мне — какая разница, на удаленке-то. Пару лет можно спокойно пожить. Дыхание выровнять.

В Лартоваала, говорят, парк отличный — на горе. Карельские ели, сосны — и дорожка грунтовая поднимается к вершине серпантином. Бегуны любят. В Лартоваальских холмах в прошлом году на этих самым дорожках марафон проводили.

Хорошее место.

Мужчина делает последнюю затяжку и выпускает в ноябрьский воздух струю сизого дыма. Дым пахнет черносливом и специями.

Потом он не спеша чистит трубку, убирает ее в поясную сумку, складывает кресло и удаляется к выходу из парка.