Евгений Водолазкин о пластиковых бутылках в Средневековье, хронофагах и ДиКаприо

Мы поговорили с Евгением о том, каким может быть фильм по его книге, может ли ДиКаприо сыграть в нем главную роль, о жестокости современного мира и о том, кто такие ужасные хронофаги.

VOICE: Почему вы решили принять участие в создании сценария, это же так отличается от написания романа?

Евгений Водолазкин: Всё просто: я познакомился с Владимиром и Олегом Пресняковыми и понял, что вместе мы можем создать что-то, за что как минимум не будет стыдно. И это не просто переложение книги, нет, слишком скучно, это будет новое, совершенно самостоятельное произведение.

VOICE: То есть мы увидим нечто большее или продолжение, или еще что-то?

Евгений: Нет, мы увидим ту же пьесу, но в другой тональности. Знаете, как музыканты играют произведения в разных тональностях, так и у нас: действие будет приближено к современности, в то время как в романе герой просыпается в 1999 году. Четких примет времени при этом не будет, но проблематика будет современной.

VOICE: Политическая?

Евгений: Нет, нравственная. Меня политика никогда не интересовала. Нравственная проблематика: проблема памяти, ответственности, покаяния. Те темы, которые актуальны сейчас.

VOICE: Проблемы нравственности разве как-то изменились за это время?

Евгений: Да, изменились, причем значительно. Двадцать два года – это большой срок, общество за это время стало совершенно другим – жестоким, агрессивным, хотелось бы найти мягкий эпитет, но нет, не находится. В людях стало гораздо больше агрессии.

VOICE: По сравнению с девяностыми? В девяностых было столько агрессии!

Евгений: Тогда агрессия выражалась во внешних вещах. Я в 90-х был уже взрослых парнем, даже можно сказать, что начал стареть, так что всё происходившее помню хорошо. Было жестко, да, но не было внутренней агрессии, а сейчас в обществе чувствуется такое напряжение, что провода гудят. Тогда же было брутально, но брутальность – не всегда равна агрессии. А сейчас очень агрессивное время: не только Россия, но и весь мир вступает в фазу абсолютной нетерпимости. Это присутствует в разных сферах, в том числе в литературе, не зря Кадзуо Исигуро написал о сетевом линчевании.

VOICE: Получается, что эта агрессия появилась вместе с развитием технологий, интернета, появлением социальных сетей?

Евгений: Они колоссально много изменили, но они возникли не случайно, а как ответ на запрос общества.

VOICE: По сути сейчас человек получает право высказываться без оглядки, не боясь получить по морде, как-то так?

Евгений: Некоторые не ленятся разыскивать авторов и даже могут «дать по морде». Многие сходят с ума, им кажется, что они имеют дело с виртуальными сущностями, а не с живыми людьми. Они позволяют себе дикие оскорбления, переходящие в травлю. Разумеется, интернет – это как скальпель: им можно делать операцию, а можно играть в ножички. К сожалению, всё чаще этим «скальпелем» пользуются не по назначению. И ножички – еще не худшее, что может случится. Могут и зарезать, причем всерьез. Если 90-е были «брутальными», то двадцатые налились свинцовой злобой, которой тогда не было.

VOICE: А почему Платонов приходит в себя именно в 1999 году? Была какая-то конкретная причина?

Евгений: Ответ простой: в 99-м году оканчивалось столетие, Платонов был ровесником века, а век – это метафора вечности, недаром это однокоренные слова. Такая у него была жизнь, жизнь-вечность. Ну и мне было важно, чтобы он встретил Анастасию, пусть и на больничной койке. Она хоть и младше его на несколько лет, но по сюжету ей, допустим, 95 лет, то есть он еще мог ее застать в живых, а дальше это уже было бы неправдоподобно, поэтому я сумел вовремя остановиться.

VOICE: А то могли бы улететь и в 2076 или 3275?

Евгений: Я позже понял, что не надо стесняться, поэтому в моем новом романе героям по 347 лет. Отличный возраст. Причем героиня говорит, что лет до 150 она своего возраста стеснялась, а потом перестала!

VOICE: И я ее понимаю. Вы как-то сказали, что проза сопротивляется экранизации. В чем состоит это сопротивление в случае с «Авиатором»? Он же идеален для переноса на экран!

Евгений: В нем есть вещи, которые хорошо ложатся на киноповествование, а есть те, что не очень. Для «Авиатора» очень важна речь, язык – это полноценный действующий герой романа, как и в «Лавре». Но «Авиатор» еще и построен по принципу ассоциативной цепочки. Я хочу приблизить читателя ко времени детства Платонова.

VOICE: Там прекрасные детали и ощущения, погружаешься моментально.

Евгений: Эти детали и ощущения я беру из общего с современностью фонда. Например, морозный воздух, который клубится в открытой форточке, плач ребенка на соседней даче – какие-то вещи, которые знакомы каждому. Было забавно, когда читатели говорили мне: «А мы это знаем, мы тоже слышали или видели!» Я просто нажимал на кнопки, затрагивая общие для всех нас воспоминания. Они становились первым звеном ассоциативной цепочки, которую я начинал выстраивать, отдавая затем читателю, чтобы он продолжил. О читателе ведь надо заботиться. Есть писатели, которые руководствуются принципом «Всё сделаю сам», я – нет.

VOICE: Вы писатель-проводник!

Евгений: Да, и писатель-проводник должен подвести героя к реке и сказать: «А дальше плыви один», но при этом не забыть дать ему плавательное средство. Шкатулка открывается, а дальше уже дело за читателем, его выход: ему нужно выудить из памяти ассоциации и продолжить. Это лучше телевизора! Такие вещи очень сложно передать средствами кино. В этом пункте иногда и сопротивляется материал. В кино нельзя слишком много говорить, надо показывать. Но всё равно существуют какие-то методы конвертации: например, ритмичное повествование может быть передано при помощи хорошей операторской работы.

VOICE: Вы уже нашли оператора?

Евгений: По части операторов, как вы понимаете, я небольшой специалист. А вообще, всё, что касается операторов, режиссеров и актеров, мы обсуждаем, решение принимаем коллегиально. Так что будет неправильно, если я сейчас начну рассказывать о своих представлениях. У нас полная демократия, мы прислушиваемся друг другу.

VOICE: Это очень сложно организовать в творческом процессе. Как получается?

Евгений: Мы как-то очень хорошо поладили. Неделю проработали вместе, и у меня остались самые лучшие впечатления. За это время нам удалось создать основу будущего сценария, то, что кинематографисты называют «первым драфтом».

VOICE: За неделю?

Евгений: Да, довольно быстро, поскольку мы все (в том числе и я) хорошо знакомы с книгой. Проблематика была понятна, ничего с нуля выдумывать не надо.

VOICE: Как у вас технически это организовано? Всегда интересно, как пишут вместе несколько людей.

Евгений: Первые несколько дней был мозговой штурм, высказывались идеи – умные и не очень, оригинальные и так себе. Когда набирается критическая масса разнообразных идей, она подвергаются качественным изменениям, из этой массы что-то рождается. Мы начали с того, что обсудили, о чем будет этот фильм, что мы хотим сказать. И это не праздный вопрос! Если бы авторы чаще им задавались, в этом мире было бы гораздо приятнее жить.

VOICE: Вообще, было бы здорово, если бы люди задумывались, зачем они открывают рот или пишут что-то. «Автор» в широком смысле, да, автор слов или автор поступка.

Евгений: Автор поступка тоже. Мы об этом не просто абстрактно рассуждали – хочу написать о том-то. Нет, мы рассуждали о том, что можно сказать именно этим материалом. Брали отдельные темы романа и пытались строить в рамках каждой из них повествование, цепь сюжетов. Например, темы покаяния или исторической памяти. Какие-то даются легко, а какие-то вообще не даются, тут приходится искать обходные пути: когда роют тоннель метро, обходят плавуны, а нам приходится менять план, чтобы не терять выразительность.

У Шукшина есть очень интересная статья о кино и литературе. Он как раз говорит о том, что есть вещи, которые сложно показать средствами кино, и приводит в пример рассказ Толстого «Три смерти». Там на четыре страницы расписан эпизод в карете. Он очень важен и интересен, но его совершенно невозможно снять. Можно снимать в самой карете, сверху, снизу – всё равно ничего не получится. У Толстого на протяжении четырех страниц нарастает напряжение, а кино – это действие: нельзя половину фильма рассуждать об отношениях двух людей, надо найти точные детали, которые бы показали эти отношения.

Кино – это искусство действия, а литература – это искусство движения слов, движения текста, которое тоже влечет за собой действие, но в этом участвуют совершенно иные механизмы. Иногда это отличие преодолимо, иногда – нет. Сопротивлению материала, в свою очередь, надо сопротивляться и идти вперед, пока это возможно. Так что мы нашли те точки, которые значимы для истории, для романа, для современности и которые при этом поддаются кинематографическому осмыслению.

VOICE: Вы с самого начала сказали, что это будет совершенно иное произведение. То есть вы отдаете себе в этом отчет?

Евгений: Конечно, я не считаю, что кино- или театральная постановка должна точно следовать за книгой. Это заблуждение автора или зрителя, который придирается к мелочам: вот в книге он ушами шевелит, а здесь сидит неподвижно. Так и должно быть! Языки кино, театра и литературы отличаются, и в каждом из этих языков нужно находить именно те средства, которые лучше передают идею. При переводе пословиц их же не передают дословно, а подбирают эквивалент. Так и тут надо искать «эквивалент».

VOICE: Вы сказали, что не можете сказать, кого бы вы хотели видеть в главной роли, но какой будет человек по его энергии, по стати? Какой он, ваш Платонов?

Евгений: Это вопрос к режиссеру. Мы пока просто пишем, создаем цепь эпизодов, которые обозначены квадратиками: некоторые уже заполнены, другие нам только предстоит заполнить. Конечно, мы можем расписать характеры, углубить их, но финальная визуализация – это задача режиссера. Точку, в которой сходятся кино и текст, – а эта точка – актер, – выбирает именно режиссер.

VOICE: То есть вы отдаете своего героя, отправляете его «идти бестрепетно»?

Евгений: Если в отношении текста и сюжета у нас был консенсус, то, когда мы слегка, в виде набросков, обсуждали, кто из актеров мог бы участвовать, оказалось, что представления у нас совершенно разные! Я называл несколько известных имен, а мои соавторы напротив, голосовали за новые лица, потому что они не потянут за собой шлейф образов и старых ролей.

VOICE: Можно поискать хорошего театрального актера, например. Просто у нашей киноиндустрии есть такая болезнь – взять одного актера и затереть его, как пластинку, пока он всем не надоест. Актеры соглашаются на все проекты и устают.

Евгений: Выдыхаются, да. Но тут всё не так однозначно. С одной стороны – да, лучше брать свежего и неизвестного, но надо же подумать и о привлечении зрителя. Представьте, что в фильме играют Иванов, Петров и Сидоров. Это очень мило, конечно, но они не заставят людей пойти в кинотеатр. А если у нас главную роль будет играть условный Леонардо ДиКаприо, то на него придет много людей, хотя его я в этом фильме и не вижу.

VOICE: Он уже сыграл в одном «Авиаторе», может еще в одном сыграть. Ваш фильм так же будет называться?

Евгений: Надо ему это предложить: «Хотите сыграть в другом "Авиаторе"? Он будет лучше!»

Когда я закончил роман и назвал его «Авиатор», мне сказали, что я сошел с ума, потому что уже есть фильм с таким названием. Я ответил, что всё в порядке – почему я должен ориентироваться на фильм? Мне нравится слово «авиатор», оно происходит от латинского avis – птица. Это такое слово с большим размахом крыльев. А «летчик», например, слово-воробей, его придумал Хлебников. Были еще слова: Блок использовал «летун» – «Летун отпущен на свободу!» Слово «авиатор» – настоящее, полновесное, отражает время, когда на словах не экономили, когда всё было таким большим, размашистым, серьезным. Но при этом для фильма я предлагал другие названия, потому что я – главный разрушитель своего романа. Они хотят, чтобы рядом с фильмом стояла книга, а я-то за эксперименты. Но, видимо, название всё же останется на месте.

VOICE: Мне вспомнилась «Загадочная история Бенджамина Баттона», человека, который проживает свою жизнь в обратном порядке – от старости к младенчеству. Во-первых, все, кроме главного героя, живут совершенно нормально, то есть это такая нефантастическая фантастика. Во-вторых, там, как и у вас, нарушена концепция линейности времени. У вас со временем вообще свои отношения.

Евгений: Да, я люблю игры со временем, стремлюсь показать, что его на самом деле нет, постоянно вывожу его на чистую воду. Например, в романе «Лавр» подбрасываю пластиковые бутылки в средневековый лес. Эти бутылки мне дорого обошлись, потому что в издательство до сих пор приходят сотни писем от читателей, жалующихся на то, что эти бутылки всё разрушили: «Такой хороший роман, но автор некомпетентный!» Пишут, что у писателя, понятное дело, в голове бардак, но куда смотрят редакторы и корректоры! Я уже предлагал убрать эти бутылки, потому что они оттягивают на себя слишком много внимания, но мой издатель говорит, что не надо, что теперь это бренд.

VOICE: Часто спрашивают о них во время интервью?

Евгений: Да, на каждой встрече говорят, что вот эта бутылка в средневековом лесу очень удивила. «А вас соединение языков XV и XX века не удивило?» – спрашиваю я. Нет, не удивило.

VOICE: Возможно, людям становится не по себе от того, что вы так заигрываете с темой времени?

Евгений: Наоборот: я очень серьезен и дорожу временем, потому что через него лежит путь к вечности. И страшно боюсь тех, кто времени не ценит. Я называю их хронофагами – пожирателями времени. Они постоянно требуют посещения презентаций, каких-то текстов, поздравлений бессмысленных, еще чего-то такого – средств для пожирания времени множество! С ними нельзя решить вопрос по телефону – они требуют личной встречи. И я, солнцем палим, иду встречаться. Меня берут за пуговицу легонечко – и всё, больше не отпускают. Это и есть хронофаги. Бойтесь таких людей!